Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

"И враги человеку – домашние его" (Мф. 10: 35-36)

Пушкинистика нашего времени, располагая обширным историческим, литературным, критическим и – самое главное – биографическим материалом, связанным с жизнетворчеством величайшего поэта России, иногда упускает из виду (не придаёт должного значения) психологическим особенностям личности А.С. Пушкина, что приводит порой к неточному (или не полному) истолкованию его произведений. Ситуацию эту можно и должно исправить путём ухода от штампов культурной парадигмы прошлого столетия, а также изменив личное отношение к означенному объекту исследования. Основной задачей данной работы стало рассмотрение психологического подтекста «последней южной поэмы» А.С. Пушкина «Цыганы» в свете событий 1824-го года, повлиявших не только на замысел произведения, но и на всю дальнейшую мирскую и творческую судьбу её автора.
О поэме «Цыганы», завершённой поэтом в 1824-м году во время «михайловской ссылки», среди исследователей и критиков XIX и начала XX столетий сложились довольно разнообразные суждения. Один из первых её читателей П. А. Вяземский видит в Алеко «гражданина общества и добровольного изгнанника его, недовольного питомца образованности <...> прототип поколения нашего», а его желание делить тяготы цыганской жизни объясняет «своевольной прелестью, которую находит он в независимом житье-бытье их сообщества» [Там же]. Ф.М. Достоевский с народнических позиций утверждает, что « в Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь <…> необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем» [Там же]. Апологет культуры Д. С. Мережковский, рефлексируя по поводу «Цыган», высказывает следующее мнение: « Культурный человек воображает, что может вернуться к первобытной простоте, к беззаботной жизни Божьей птички <…>. Он обманывает себя, не видит или не хочет видеть неприступной бездны, отделяющей его от природы» [Там же].
Общим местом всех этих весьма авторитетных суждений является указание на почти философскую глобальность проблемы взаимоотношения человека цивилизации и «человека естественного», лежащую, по их мнению, в основании пушкинских «Цыган». С таким подходом отчасти можно согласиться, однако не следует забывать, что Пушкин в первую очередь был поэтом, для которого личное (интимное) начало произведения куда более важно, чем философские размышления на общую тему. В «Цыганах» это личное начало, безусловно, присутствует. Попробуем определить его природу.
Традиционная, больше похожая на легенду, версия о возникновении замысла поэмы широко известна. Летом 1821-го года в пору «южной ссылки» близ села Долны Пушкин встречает цыганский табор. У старосты табора обнаруживается красавица дочь Земфира, которая сразу же становится объектом любви поэта. Пушкин некоторое время живёт вместе Земфирой и её отцом в таборе. Затем молодая цыганка сбегает. Пушкин тщетно ищет её, а после узнаёт из письма, что Земфира убита любовником из ревности.
Подтвердить или опровергнуть реальность, ставшей притчей во языцех, истории теперь вряд ли возможно. Предположим, что эпизод встречи с табором и молодой цыганкой действительно имел место в молдавской биографии поэта и даже поверим, что именно он повлёк за собой начало работы над поэмой. Пусть будет так. И всё же данное «романтическое» обстоятельство ещё не раскрывает всей семантики поэмы, структура которой многим сложнее и глубже.
И так, в начале августа 1824-го года Пушкин, отстраненный от службы «высочайшим велением», прибывает в родовое поместье Михайловское, где его ожидает семья. С собой он привозит черновик неоконченной поэмы «Цыганы». Чем встречают поэта родные? «Приезд Пушкина домой был действительно печален. Он устал от скитаний и бедности. Однако Дом обернулся ссылкой, и, как бы для того, чтобы подчеркнуть противоестественность такого сочетания, родной отец поэта имел бестактность принять на себя обязанности надзора над ссыльным сыном» – пишет Ю.М. Лотман .
Сам Пушкин в письме к В. Ф. Вяземской так описывает своё положение: «Вы хотите знать его, это нелепое существование: то, что я предвидел, сбылось. Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения, и без того достаточно существенные. Меня попрекают моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; утверждают, будто я проповедую атеизм сестре - небесному созданию - и брату - дурашливому юнцу, который восторгался моими стихами, но которому со мной явно скучно». Жуковскому поэт жалуется, что Сергей Львович называет его «блудным сыном» и «чудовищем».
Положение Пушкина действительно кажется безысходным. В Михайловском невозможно писать, ибо нет того «величавого уединения», которое сопутствует рождению поэзии. Всюду шум, склоки, суета… « Ни мать, ни отец не умели, не хотели считаться с его работой. Они всю жизнь провели в праздности, не понимали, что значит работать, и своего первенца не понимали они. Не любили» – замечает А. Тыркова-Вильямс на страницах исследования «Жизнь Пушкина».
Но поэт, не смотря ни на что, пишет. И пишет он «Цыган». Эту поэму исследователи XX столетия назовут переломной в творческой биографии Пушкина, охарактеризуют её « как громадный художественный и идейный шаг» от романтизма к реализму; отметят «трезвость и гуманность содержания, необыкновенную ясность плана, небывалую простоту и живописность языка, рельефность всех трех действующих лиц и их положений, драматизм главных моментов, полный реализм обстановки и наконец целомудрие при изображении полудикой, свободной любви» .
Впрочем, никто так и не поставит перед собой задачи объяснить причину метаморфозы, произошедшей в сознании поэта и зеркально отразившейся в замысле и художественном воплощении «Цыган». Только проникновенный Ю. М. Лотман вплотную подойдёт к проблеме: «Тот переворот, который произошел в творчестве Пушкина в Михайловском и выразился в создании произведений с отчетливо реалистической окраской, подготавливался не только творчеством предшествующего периода, но и сложно преломленным жизненным опытом. Переживания Пушкина-человека оказывали исключительно мощное воздействие на его творчество».
Наше исследование предлагает свежий взгляд на «последнюю южную поэму Пушкина». Проанализированный нами с психологической точки зрения текст «Цыган», обнажил душевные травмы Пушкина-ребёнка, продолжавшие мучить Пушкина-юношу, а также показал трудную борьбу личности поэта за нравственную и творческую свободу – его духовное взросление, положившее начало новому этапу жизни.
Уже в самом начале поэмы Пушкин делает мощный акцент на семейном факторе бытования цыганского табора: «семья кругом/ Готовит ужин»; «заботы мирные семей»; «Мужья и братья, жены, девы,/И стар, и млад вослед идут…». Что стоит за этим неприкрытым любованием? Ответ прост: сильное желание поэта и самому обрести семью, найти успокоение в кругу близких его сердцу людей. Здесь можно вспомнить отрывок из «длинного письма» Пушкина младшему брату Льву о жизни в семье Раевских: « Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался, - счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение, - горы, сады, море: друг мой, любимая моя надежда - увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского. Будешь ли ты со мной? скоро ли соединимся? Теперь я один в пустынной для меня Молдавии». Тыркова-Вильямс, комментируя это послание, не без горечи замечает: «…потребность в семье, в домашнем тепле так и осталась неудовлетворённой. Живя на юге, он (Пушкин – И.Л.) издали вообразил, что между ним и Лёвушкой может установиться тесная братская дружба, что брат может стать поверенным его дел и мыслей. Быстро рассеялась и эта иллюзия» .
Таким образом, главная мотивация пушкинского прототипа Алеко определяется, на наш взгляд, не уходом из мира цивилизации в мир природы, но попыткой обрести/создать крепкую семью в лице старика цыгана и его дочери Земфиры. Целомудренная любовь к Земфире (и любовь самой Земфиры) становится для Алеко залогом будущего семейного счастья. Говоря по правде, Пушкина не особенно интересуют фигуры старика и его дочери (поэт не даёт сколь-нибудь живого их портрета, что подметил ещё И.В. Киреевский), куда важнее ему смоделировать саму ситуацию семейной идиллии «на троих». «Он хочет быть, как мы, цыганом» – говорит Земфира. То есть речь не идёт о страстной любви Алеко к Земфире. Их отношения нежны, дружественны, но не более того. Цыганка становится подругой героя; старика Алеко называет отцом. Как похожа эта художественная ситуация на реальную. Ведь и опальный (изгнанный!) поэт Пушкин, прибыв в Михайловское, искренне желает гармоничных отношений со своими родителями.
Октябрьское «жалобное» письмо к Жуковскому содержит показательную фразу: «Приехав сюда, был я всеми встречен, как нельзя лучше…» . Вот и старик цыган участлив к судьбе, преследуемого законом, Алеко: «Я готов/ С тобой делить и хлеб, и кров./ Будь наш, привыкни к нашей доле…». А последующая реплика Земфиры только укрепляет самые радужные мечты изгнанника: « Он будет мой:/ Кто ж от меня его отгонит…». Пушкин, который «сам обманываться рад», на короткое мгновение поверил в возможность примирения с родными, «но скоро всё переменилось…» [Там же].
Песнь, где Пушкин сравнивает житие поэта с вольной жизнью божьей птички, является, по сути, кульминацией поэмы. Здесь и светлые воспоминания о беззаботных днях «южной ссылки», и спонтанные поэтические откровения, и мрачное прозрение о ненадёжности земного счастья. Черноокая Земфира рядом, но Алеко слишком знает себя и пророчествует дальнейшую свою судьбу в иносказательном, песенном ключе. Столь внезапный перелом, столь быстрое разочарование в новой жизни вполне соответствует михайловским настроениям поэта, что легко выводимо из его скорбных писем друзьям. «Песнь о птичке» есть, возможно, первая попытка поэта рекомендовать себя посланником божьим, не привязанным ни к быту, ни к дому, ни к семейным отношениям. В этом смысле «Цыганы», как нельзя ярче, высвечивают психологический конфликт, давно терзающий душу Александра Сергеевича. С одной стороны, желание устроенной семейной жизни, с другой – природная потребность быть независимым, не связанным обстоятельствами и обещаниями. Конфликт этот будет владеть душой поэта вплоть до женитьбы на Н.Н. Гончаровой. Вспомним, что и само решение вступить в брак, звучит у Пушкина как приговор: «Участь моя решена. Я женюсь…» .
Следующему за песней полилогу мы также даём оригинальную психологическую трактовку. Мать Надежда Осиповна Ганнибал голосом Земфиры пытается воззвать к тщеславию сына Александра (Алеко): «Скажи, мой друг: ты не жалеешь/ О том, что бросил навсегда?». Алеко в недоумении. Для него светская городская жизнь дворянина, мыслящего себя гением, ассоциируется с неволей и унижением, с «безумным гонением толпы» и «блистательным позором». Даже умудрённый жизненным опытом старик не в состоянии понять Алеко, как не в состоянии понять Пушкина его собственный отец Сергей Львович. От непонимания и рождается следующая реплика цыгана: «Но не всегда мила свобода/ Тому, кто к неге приучён».
Гению Пушкину, который называл глупцами всех тех, кто ищет в жизни торных путей, мнения родителей представляются бредом филистеров, не имеющих представления об истинном предназначении их сына. Ту же реакцию вызывает у Алеко предание старого цыгана о мытарствах, сосланного Августом, Овидия. Являясь данью романтической традиции, что отмечают многие исследователи и критики, этот сюжетный ход позволяет Пушкину провести границу между собой и римским поэтом. В отличие от беспомощного Овидия, жизнь которого зависит от подаяний цыган (в случае Пушкина – от родной семьи), Алеко вполне может постоять за себя и свою жизнь. Одним словом, Пушкин не хочет славы Овидия и размышляет о ней с надменной иронией:
Скажи мне: что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды гул бегущий
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?
Впрочем, попытки примирения с семьёй в родовом пространстве михайловского не покидают поэта. Он терпит, он старается простить семье прошлое к нему отношение: « Всё тот же он, семья всё та же; / Он, прежних лет не помня даже,/ К бытью цыганскому привык…»
Далее, как нам кажется, Пушкин вводит в поэму свои ещё детские воспоминания. Полная злобы к Алеко песнь Земфиры над люлькой их ребёнка является, по сути, реальным отчуждением Надежды Ганнибал от своего старшего сына. В пушкинской биографии А.И. Кирпичников указывает на весьма сложные отношения между поэтом и его матерью. Был случай, когда «с сыном Александром она (Надежда Ганнибал – И. Л.) не разговаривала чуть не целый год». Новый любовник Земфиры при таком прочтении, вовсе и не любовник даже, а младший брат Александра Лев – любимый Лёвушка – которому достаётся всё материнское внимание. Согласитесь, что в этом свете реплика Алеко «отец, она меня не любит» получает совершенно иной окрас. Её говорит не рассерженный муж, но обиженный и встревоженный материнской холодностью мальчик. Совершая литературное убийство Земфиры и молодого цыгана («близкие две тени»), Пушкин даёт выход собственной агрессии, одновременно спасаясь от более тяжкого мирского греха. Но вовсе без греха как видно не обошлось. Вот цитата из того же письма Жуковскому: « Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю всё, что имел на сердце целых три месяца…Отец мой, пользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить. Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? Рудников сибирских и лишения чести?» .
Пётр Вяземский заметил, что поэма «составлена из отдельных явлений, то описательных, то повествовательных, то драматичных, не хранящих математической последовательности». Действительно, в поэме нет плавности и той особой пушкинской гармонии, которая присуща многим другим его произведениям. Это и не удивительно, если учитывать тот факт, что в «Цыганах» поэт мучительно решает свою будущность. «Цыганы» трудно даются ему. И дело не только в том, что замысел поэмы стараниями Лёвушки (Лайона) раньше срока стал известен Петербургу. Причина более трагична и глубока. Пушкин ищет один единственный выход из создавшихся условий. Он гадает (ведь сам назвал себя когда-то «угадчиком»), он предполагает разные варианты развития этой семейной (и собственной экзистенциальной) драмы и приходит в результате к единственно приемлемому для себя выводу: примирение с родителями невозможно и сам он «не создан для блаженства» в кругу семьи.
Решение принято. И сразу же после написания «Цыган» (по крайней мере, так утверждает сам поэт в письме к П. Вяземскому от 10 октября 1824 года) происходит крупная ссора Пушкина с отцом, следствием которой явилось пушкинское письмо к псковскому губернатору Б.А. Адераксу: «Милостивый государь Борис Антонович, Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Неважные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства» .
Письмо, по-видимому, отправлено не было. Совсем скоро – в начале ноября – следует отъезд семьи Пушкиных из Михайловского. Возможно, одинокая кибитка в последней строфе поэмы стала метафорой опустевшего михайловского дома, а раненый журавль, отставший от своих счастливых братьев, метафорическим образом самого поэта в его новом и таком привычном одиночестве.
Если идти дальше и начать сравнивать характеры Земфиры и Старика с характерами реальных родителей Пушкина, то и здесь можно отыскать немало «странных сближений». Земфира в переводе с арабского языка означает непокорная, строптивая. А вот какой портрет Надежды Ганнибал, пользуясь свидетельством П. В. Анненкова даёт профессор А.И. Кирпичников в статье «Пушкин» («Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона»: «дочь свою она (М. А. Ганнибал – И. Л.) избаловала порядком; «что сообщило нраву молодой красивой креолки, как ее потом называли в свете, тот оттенок вспыльчивости, упорства и капризного властолюбия, который замечали в ней позднее и принимали за твердость характера» (Анненков). Мужа своего Надежда Осиповна настолько забрала в руки, что он до старости курил секретно от ее. С детьми и прислугой бывала непомерно сурова и обладала способностью «дуться» на тех, кто возбудил ее неудовольствие, целыми месяцами и более <…>. Хозяйством она занималась почти так же мало, как и муж, и подобно ему страстно любила свет и развлечения» .
Пассивный, беззаботный и как будто отрешенный нрав старого цыгана, которого исследователи совершенно безосновательно нарекли мудрым, превосходно походит к психологическому портрету отца поэта Сергею Львовичу Пушкину. Здесь вновь обратимся к статье А.И. Кирпичникова: « Никому не мог он внушить страха, но за то никому не внушал и уважения. Приятели любили его, а собственным детям, когда они подросли, он часто казался жалким и сам настойчиво требовал от них, чтобы они опекали его, как маленького ребенка».
«Пушкины были обречены на странствование – у них и дома в городе не было, как и желания его обрести» - делает интересное замечание Харис Исхаков в книге «Пушкин и религия». Да и сам быт семейства Пушкиных, хот и условно, можно назвать цыганским: « Когда Пушкины переехали в Петербург, дом их «всегда был наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня с баснословной неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана». Приблизительно такова же была их жизнь и в Москве, но там это не в такой степени бросалось в глаза». Одним словом: «Всё скудно, дико, всё не стройно;/ Но как всё живо-непокойно».
Прав был наблюдательный В.И. Киреевский, когда говорил о поэме «Цыганы», что в ней «цель поэта все ещё остаётся неразгаданною». Мы же добавим от себя ещё одну мысль. Настоящий большой поэт всегда пишет о своей жизни. Его теория (т.е. произведения) есть уже и его практика – это опыт прожитого, а иногда и потенциального будущего, данного поэту в предчувствии. Пушкин, пережив столь тяжёлое психическое испытание, как будто родился заново; он сильно повзрослел душой и теперь был готов написать и « Подражания Корану», и «Пророка» и ряд других, столь же глубоких по смыслу, произведений. В Михайловском он осознал себя не просто большим поэтом, но поэтом Призванным, готовым к любым испытаниям во имя высшей правды.

Библиография

1. Бонди С.М. Поэмы Пушкина. Русская виртуальная библиотека. Режим доступа http://www.rvb.ru/pushkin/03articles/03_1poems.htm, свободный.
2. Бонди С.М., Оксман Ю.Г., Томашевский Б.В., Тынянов Ю.Н. Путеводитель по Пушкину.- М.: Эксмо, 2009. - С. 535.
3. Вересаев В. В. Пушкин в жизни. Электронная библиотека Максима Мошкова. Режим доступа http://www.magister.msk.ru/…/pushkin/bio/puvj.htm, свободный.
4. Исхаков Х. Пушкин и религия. - М.: Алгоритм, 2005. - С. 202.
5. Кирпичников А. И. Пушкин. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Режим доступа свободный.
6. Лотман М.Ю. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя// Человек и текст. Электронное периодическое издание. Режим доступа http://www.opentextnn.ru/man/?id=1377, свободный.
7. Пушкин А.С. Письма. Полное собр. соч.: В 10 т. - Л.: Наука, 1979. Т. 10. Режим доступа http://pushkin.niv.ru/pushkin/pisma.htm, свободный.
8. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 3 т. - М.: Художественная литература, 1986. Т.2. -С. 62 – 79.
9. Русская критика о Пушкине. -М.: Наука,2005. -С.14-144.
10. Тыркова-Вильямс А. Жизнь Пушкина: В 2 т. - М.: Молодая гвардия, 2007. Т. 2. - С. 11 – 14.

Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность, весел их ночлег
И мирный сон под небесами;
Между колесами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле.
Всё живо посреди степей:
Заботы мирные семей,
Готовых с утром в путь недальний,
И песни жен, и крик детей,
И звон походной наковальни.
Но вот на табор кочевой
Нисходит сонное молчанье,
И слышно в тишине степной
Лишь лай собак да коней ржанье.
Огни везде погашены,
Спокойно всё, луна сияет
Одна с небесной вышины
И тихий табор озаряет.
В шатре одном старик не спит;
Он перед углями сидит,
Согретый их последним жаром,
И в поле дальнее глядит,
Ночным подернутое паром.
Его молоденькая дочь
Пошла гулять в пустынном поле.
Она привыкла к резвой воле,
Она придет; но вот уж ночь,
И скоро месяц уж покинет
Небес далеких облака, -
Земфиры нет как нет; и стынет
Убогий ужин старика.
Но вот она; за нею следом
По степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
«Отец мой, - дева говорит, -
Веду я гостя; за курганом
Его в пустыне я нашла
И в табор на ночь зазвала.
Он хочет быть как мы цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буд
Его зовут Алеко - он
Готов идти за мною всюду».

Старик

Я рад. Останься до утра
Под сенью нашего шатра
Или пробудь у нас и доле,
Как ты захочешь. Я готов
С тобой делить и хлеб и кров.
Будь наш - привыкни к нашей доле,
Бродящей бедности и воле -
А завтра с утренней зарей
В одной телеге мы поедем;
Примись за промысел любой:
Железо куй - иль песни пой
И селы обходи с медведем.

Алеко

Я остаюсь.

Земфира

Он будет мой:
Кто ж от меня его отгонит?
Но поздно… месяц молодой
Зашел; поля покрыты мглой,
И сон меня невольно клонит…

Светло. Старик тихонько бродит
Вокруг безмолвного шатра.
«Вставай, Земфира: солнце всходит,
Проснись, мой гость! пора, пора!..
Оставьте, дети, ложе неги!..»
И с шумом высыпал народ;
Шатры разобраны; телеги
Готовы двинуться в поход.
Всё вместе тронулось - и вот
Толпа валит в пустых равнинах.
Ослы в перекидных корзинах
Детей играющих несут;
Мужья и братья, жены, девы,
И стар и млад вослед идут;
Крик, шум, цыганские припевы,
Медведя рев, его цепей
Нетерпеливое бряцанье,
Лохмотьев ярких пестрота,
Детей и старцев нагота,
Собак и лай и завыванье,
Волынки говор, скрып телег,
Всё скудно, дико, всё нестройно,
Но всё так живо-неспокойно,
Так чуждо мертвых наших нег,
Так чуждо этой жизни праздной,
Как песнь рабов однообразной!

Уныло юноша глядел
На опустелую равнину
И грусти тайную причину
Истолковать себе не смел.
С ним черноокая Земфира,
Теперь он вольный житель мира,
И солнце весело над ним
Полуденной красою блещет;
Что ж сердце юноши трепещет?
Какой заботой он томим?
Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда;
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда;
В долгу ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдет,
Птичка гласу бога внемлет,
Встрепенется и поет.
За весной, красой природы,
Лето знойное пройдет -
И туман и непогоды
Осень поздняя несет:
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальные страны,
В теплый край, за сине море
Улетает до весны.
Подобно птичке беззаботной
И он, изгнанник перелетный,
Гнезда надежного не знал
И ни к чему не привыкал.
Ему везде была дорога,
Везде была ночлега сень;
Проснувшись поутру, свой день
Он отдавал на волю бога,
И жизни не могла тревога
Смутить его сердечну лень.
Его порой волшебной славы
Манила дальная звезда;
Нежданно роскошь и забавы
К нему являлись иногда;
Над одинокой головою
И гром нередко грохотал;
Но он беспечно под грозою
И в вёдро ясное дремал.
И жил, не признавая власти
Судьбы коварной и слепой;
Но боже! как играли страсти
Его послушною душой!
С каким волнением кипели
В его измученной груди!
Давно ль, на долго ль усмирели?
Они проснутся: погоди!

Земфира

Скажи, мой друг: ты не жалеешь
О том, что бросил на всегда?

Алеко

Что ж бросил я?

Земфира

Ты разумеешь:
Людей отчизны, города.

Алеко

О чем жалеть? Когда б ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов!
Там люди, в кучах за оградой,
Не дышат утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов;
Любви стыдятся, мысли гонят,
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Что бросил я? Измен волненье,
Предрассуждений приговор,
Толпы безумное гоненье
Или блистательный позор.

Земфира

Но там огромные палаты,
Там разноцветные ковры,
Там игры, шумные пиры,
Уборы дев там так богаты!..

Алеко

Что шум веселий городских?
Где нет любви, там нет веселий.
А девы… Как ты лучше их
И без нарядов дорогих,
Без жемчугов, без ожерелий!
Не изменись, мой нежный друг!
А я… одно мое желанье
С тобой делить любовь, досуг
И добровольное изгнанье!

Старик

Ты любишь нас, хоть и рожден
Среди богатого народа.
Но не всегда мила свобода
Тому, кто к неге приучен.
Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной -
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный -
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя;
Не разумел он ничего,
И слаб и робок был, как дети;
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети;
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали
Они святаго старика;
Но он к заботам жизни бедной
Привыкнуть никогда не мог;
Скитался он иссохший, бледный,
Он говорил, что гневный бог
Его карал за преступленье…
Он ждал: придет ли избавленье.
И всё несчастный тосковал,
Бродя по берегам Дуная,
Да горьки слезы проливал,
Свой дальный град воспоминая,
И завещал он, умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости,
И смертью - чуждой сей земли
Не успокоенные гости!

Алеко

Так вот судьба твоих сынов,
О Рим, о громкая держава!..
Певец любви, певец богов,
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий?
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?

Прошло два лета. Так же бродят
Цыганы мирною толпой;
Везде по-прежнему находят
Гостеприимство и покой.
Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен, как они;
Он без забот в сожаленья
Ведет кочующие дни.
Всё тот же он; семья всё та же;
Он, прежних лет не помня даже,
К бытью цыганскому привык.
Он любит их ночлегов сени,
И упоенье вечной лени,
И бедный, звучный их язык.
Медведь, беглец родной берлоги,
Косматый гость его шатра,
В селеньях, вдоль степной дороги,
Близ молдаванского двора
Перед толпою осторожной
И тяжко пляшет, и ревет,
И цепь докучную грызет;
На посох опершись дорожный,
Старик лениво в бубны бьет,
Алеко с пеньем зверя водит,
Земфира поселян обходит
И дань их вольную берет.
Настанет ночь; они все трое
Варят нежатое пшено;
Старик уснул - и всё в покое…
В шатре и тихо и темно.

Старик на вешнем солнце греет
Уж остывающую кровь;
У люльки дочь поет любовь.
Алеко внемлет и бледнеет.

Земфира

Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня:
Я тверда; не боюсь
Ни ножа, ни огня.
Ненавижу тебя,
Презираю тебя;
Я другого люблю,
Умираю любя.

Алеко

Молчи. Мне пенье надоело,
Я диких песен не люблю.

Земфира

Не любишь? мне какое дело!
Я песню для себя пою.
Режь меня, жги меня;
Не скажу ничего;
Старый муж, грозный муж,
Не узнаешь его.
Он свежее весны,
Жарче летнего дня;
Как он молод и смел!
Как он любит меня!
Как ласкала его
Я в ночной тишине!
Как смеялись тогда
Мы твоей седине!

Алеко

Молчи, Земфира! я доволен…

Земфира

Так понял песню ты мою?

Алеко

Земфира

Ты сердиться волен,
Я песню про тебя пою.

Уходит и поет: Старый муж и проч.

Старик

Так, помню, помню - песня эта
Во время наше сложена,
Уже давно в забаву света
Поется меж людей она.
Кочуя на степях Кагула,
Ее, бывало, в зимню ночь
Моя певала Мариула,
Перед огнем качая дочь.
В уме моем минувши лета
Час от часу темней, темней;
Но заронилась песня эта
Глубоко в памяти моей.

Всё тихо; ночь. Луной украшен
Лазурный юга небосклон,
Старик Земфирой пробужден:
«О мой отец! Алеко страшен.
Послушай: сквозь тяжелый сон
И стонет, и рыдает он».

Старик

Не тронь его. Храни молчанье.
Слыхал я русское преданье:
Теперь полунощной порой
У спящего теснит дыханье
Домашний дух; перед зарей
Уходит он. Сиди со мной.

Земфира

Отец мой! шепчет он: Земфира!

Старик

Тебя он ищет и во сне:
Ты для него дороже мира.

Земфира

Его любовь постыла мне.
Мне скучно; сердце воли просит -
Уж я… Но тише! слышишь? он
Другое имя произносит…

Старик

Земфира

Слышишь? хриплый стон
И скрежет ярый!.. Как ужасно!..
Я разбужу его…

Старик

Напрасно,
Ночного духа не гони -
Уйдет и сам…

Земфира

Он повернулся,
Привстал, зовет меня… проснулся -
Иду к нему - прощай, усни.

Алеко

Где ты была?

Земфира

С отцом сидела.
Какой-то дух тебя томил;
Во сне душа твоя терпела
Мученья; ты меня страшил:
Ты, сонный, скрежетал зубами
И звал меня.

Алеко

Мне снилась ты.
Я видел, будто между нами…
Я видел страшные мечты!

Земфира

Не верь лукавым сновиденьям.

Алеко

Ах, я не верю ничему:
Ни снам, ни сладким увереньям,
Ни даже сердцу твоему.

Старик

О чем, безумец молодой,
О чем вздыхаешь ты всечасно?
Здесь люди вольны, небо ясно,
И жены славятся красой.
Не плачь: тоска тебя погубит.

Алеко

Отец, она меня не любит.

Старик

Утешься, друг: она дитя.
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское - шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит -
И вот - уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Утешься.

Алеко

Как она любила!
Как нежно преклонясь ко мне,
Она в пустынной тишине
Часы ночные проводила!
Веселья детского полна,
Как часто милым лепетаньем
Иль упоительным лобзаньем
Мою задумчивость она
В минуту разогнать умела!..
И что ж? Земфира неверна!
Моя Земфира охладела!…

Старик

Послушай: расскажу тебе
Я повесть о самом себе.
Давно, давно, когда Дунаю
Не угрожал еще москаль -
(Вот видишь, я припоминаю,
Алеко, старую печаль.)
Тогда боялись мы султана;
А правил Буджаком паша
С высоких башен Аккермана -
Я молод был; моя душа
В то время радостно кипела;
И ни одна в кудрях моих
Еще сединка не белела, -
Между красавиц молодых
Одна была… и долго ею,
Как солнцем, любовался я,
И наконец назвал моею…
Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула!
Но ты, пора любви, минула
Еще быстрее: только год
Меня любила Мариула.
Однажды близ Кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у горы,
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь, -
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула.
Я мирно спал; заря блеснула;
Проснулся я, подруги нет!
Ищу, зову - пропал и след.
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал - с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил.

Алеко

Да как же ты не поспешил
Тотчас вослед неблагодарной
И хищникам и ей коварной
Кинжала в сердце не вонзил?

Старик

К чему? вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь.

Алеко

Я не таков. Нет, я не споря
От прав моих не откажусь!
Или хоть мщеньем наслажусь.
О нет! когда б над бездной моря
Нашел я спящего врага,
Клянусь, и тут моя нога
Не пощадила бы злодея;
Я в волны моря, не бледнея,
И беззащитного б толкнул;
Внезапный ужас пробужденья
Свирепым смехом упрекнул,
И долго мне его паденья
Смешон и сладок был бы гул.

Молодой цыган

Еще одно… одно лобзанье…

Земфира

Пора: мой муж ревнив и зол.

Цыган

Одно… но не доле!.. на прощанье.

Земфира

Прощай, покамест не пришел.

Цыган

Скажи - когда ж опять свиданье?

Земфира

Сегодня, как зайдет луна,
Там, за курганом над могилой…

Цыган

Обманет! не придет она!

Земфира

Вот он! беги!.. Приду, мой милый.

Алеко спит. В его уме
Виденье смутное играет;
Он, с криком пробудясь во тьме,
Ревниво руку простирает;
Но обробелая рука
Покровы хладные хватает -
Его подруга далека…
Он с трепетом привстал и внемлет…
Всё тихо - страх его объемлет,
По нем текут и жар и хлад;
Встает он, из шатра выходит,
Вокруг телег, ужасен, бродит;
Спокойно всё; поля молчат;
Темно; луна зашла в туманы,
Чуть брезжит звезд неверный свет,
Чуть по росе приметный след
Ведет за дальные курганы:
Нетерпеливо он идет,
Куда зловещий след ведет.
Могила на краю дороги
Вдали белеет перед ним…
Туда слабеющие ноги
Влачит, предчувствием томим,
Дрожат уста, дрожат колени,
Идет… и вдруг… иль это сон?
Вдруг видит близкие две тени
И близкой шепот слышит он -
Над обесславленной могилой.

Нет, нет, постой, дождемся дня.

Как ты робко любишь.
Минуту!

Если без меня
Проснется муж?..

Алеко

Проснулся я.
Куда вы! не спешите оба;
Вам хорошо и здесь у гроба.

Земфира

Мой друг, беги, беги…

Алеко
Постой!
Куда, красавец молодой?
Лежи!

Вонзает в него нож.

Земфира

Цыган

Земфира

Алеко, ты убьешь его!
Взгляни: ты весь обрызган кровью!
О, что ты сделал?

Алеко

Ничего.
Теперь дыши его любовью.

Земфира

Нет, полно, не боюсь тебя! -
Твои угрозы презираю,
Твое убийство проклинаю…

Алеко

Умри ж и ты!

Поражает ее.

Земфира

Умру любя…

Восток, денницей озаренный,
Сиял. Алеко за холмом,
С ножом в руках, окровавленный
Сидел на камне гробовом.
Два трупа перед ним лежали;
Убийца страшен был лицом.
Цыганы робко окружали
Его встревоженной толпой.
Могилу в стороне копали.
Шли жены скорбной чередой
И в очи мертвых целовали.
Старик-отец один сидел
И на погибшую глядел
В немом бездействии печали;
Подняли трупы, понесли
И в лоно хладное земли
Чету младую положили.
Алеко издали смотрел
На всё… когда же их закрыли
Последней горстию земной,
Он молча, медленно склонился
И с камня на траву свалился.
Тогда старик, приближась, рек:
«Оставь нас, гордый человек!
Мы дики; нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним -
Не нужно крови нам и стонов -
Но жить с убийцей не хотим…
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Ужасен нам твой будет глас:
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел - оставь же нас,
Прости, да будет мир с тобою».
Сказал - и шумною толпою
Поднялся табор кочевой
С долины страшного ночлега.
И скоро всё в дали степной
Сокрылось; лишь одна телега,
Убогим крытая ковром,
Стояла в поле роковом.
Так иногда перед зимою,
Туманной, утренней порою,
Когда подъемлется с полей
Станица поздних журавлей
И с криком вдаль на юг несется,
Пронзенный гибельным свинцом
Один печально остается,
Повиснув раненым крылом.
Настала ночь: в телеге темной
Огня никто не разложил,
Никто под крышею подъемной
До утра сном не опочил.

Эпилог

Волшебной силой песнопенья
В туманной памяти моей
Так оживляются виденья
То светлых, то печальных дней.
В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русский указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы -
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!..
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны.
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.

Анализ поэмы «Цыганы» Пушкина

Где бы ни находился А. С. Пушкин, он всегда видел в окружающей обстановке темы и сюжеты для новых произведений. По свидетельству современников, он даже провел несколько дней в настоящем цыганском таборе во время южной ссылки. Под этими впечатлениями он начал писать поэму «Цыганы», которую закончил уже в 1824 г. в Михайловском. Произведение не пользовалось особой популярностью при жизни поэта, но ее высоко оценили деятели декабристского движения. В образе Алеко Пушкин выражает крушение романтических идеалов.

В начале произведения цыганский табор символизирует царство свободы и вольности. Цыгане живут весело и беззаботно, над ними нет никакой власти. Не имея пристанища, они находятся в постоянном движении. Отсутствие законов и строгих наставлений делает их жизнь легкой и необременительной. Поэтому Земфира свободно приводит в табор Алеко. Традиционное общество было крайне замкнутым, чужак не мог просто так войти в него и стать равноправным членом. Но в народе, который на протяжении веков вел кочевую жизнь, сложились своеобразные стереотипы поведения. Цыгане отличаются практически неограниченной свободой. Девушка в одну ночь находит себе мужа, но это не вызывает ни в ком осуждения.

Пушкин не указывает причины, по которой Алеко стал изгнанником. В цыганский табор его привела непростая судьба. Долгое время он был одинок, но находил в этом особое очарование. Покинув шумную городскую жизнь, Алеко избавился от власти и законов. Простое существование в окружении природы доставляло ему настоящее счастье. Но автор отмечает, что в груди молодого человека бушевали сильные страсти, которые не находили выхода.

Встретив Земфиру, Алеко по-настоящему полюбил, возможно, первый раз в жизни. Он с радостью присоединился к табору, так как поверил, что наконец-то нашел то, к чему стремился. Алеко рассказывает любимой о том, насколько фальшива и неприятна жизнь в образованном обществе. Он счастлив с цыганами и желает лишь о том, чтобы Земфира была ему верна. Зловещим предостережением звучит рассказ отца девушки, который предрекает, что когда-нибудь Алеко потянет на родину, и он проявит свой гордый дух.

Пророчество старика сбылось. Земфира была свободной от рождения. Даже дочь не могла удержать ее возле мужа. Цыгане не признавали брачных цепей, поэтому девушка изменила Алеко. Она не считала это серьезным преступлением. Но Алеко был воспитан в другом мире. Месть он считал необходимой и полезной, а достойным наказанием – только смерть. Юноша убивает любовников, и цыгане изгоняют его из табора.

Алеко – яркий образец романтического героя. Его главная трагедия в том, что гордый и независимый характер нигде не может найти покоя. Даже в абсолютно свободном обществе он становится изгоем. Всей душой стремясь к вольности, Алеко не замечает, что отказывает в этом праве любимой женщине. Его любовь основана на безоговорочном подчинении. Убив Земфиру, Алеко также уничтожил свое центральное убеждение в присущей человеку от рождения свободе.

Потом в Михайловском . Окончательная редакция датирована последними месяцами того же года. На сюжет поэмы С. Рахманинов написал в 1892 г. свою первую оперу «Алеко ».

Сюжет

Поэма рассказывает о любви цыганки Земфиры и юноши Алеко, который оставил «неволю душных городов» ради степного приволья. На протяжении двух лет он кочует по степи вместе с вольными цыганами и своей любимой. Наконец, песня Земфиры и вещий сон открывают ему глаза на её неверность. Старый отец девушки предлагает Алеко не препятствовать счастью девушки, приводя в пример свои отношения с матерью Земфиры - Мариулой. Детям степей чуждо стремление европейца вмешиваться в естественный ход событий и пытаться контролировать его. В другом рассказе старик пересказывает предание о заброшенном в степь поэте; Алеко не без удивления узнаёт в нём Овидия , некогда изгнанного из Древнего Рима на черноморский берег.

Застав Земфиру во время свидания с молодым цыганом, Алеко пренебрегает советом старика и закалывает их обоих. Цыганы не могут понять его эгоистичного стремления обладать любимой ценой её жизни: «Оставь нас, гордый человек!»

Место в творчестве Пушкина

«Цыганы» воспроизводят базовую коллизию «Кавказского пленника » (1821), восходящую к повести Шатобриана «Атала » (1801): разочарованный байронический герой не в состоянии раствориться среди «благородных дикарей », хотя и страстно желает этого. В этой поэме Пушкин постепенно освобождается от своего былого байронизма ; налицо «эволюция от свободного, сладкозвучного и ласкающего стиля его юности к суровой красоте последних вещей» (Д. С. Мирский) .

Литературоведческий анализ

В интертекстуальном тематическом аспекте поэма представляет собой своего рода «венец» южных поэтических сочинений Пушкина. «Цыганы» оказываются наиболее близкими другой значимой южной поэме Пушкина «Кавказский пленник »: в фокусе внимания автора находится Алеко, самодостаточный герой, безусловно, наделённый ярко выраженными романтическими чертами, человек европейского склада ума, который демонстративно противопоставляет себя окружающему необъятному в своей полноте миру, существующему на основе «естественных», первозданных законов. С другой стороны, антагонистичны по отношению друг к другу человек, принадлежащий к цивилизации и неупорядоченная, своевольная стихия вечной экзистенции. По мнению литературоведа-пушкиниста Е. А. Трофимова, в поэме органично противопоставляются носитель фатальных страстей и дух безбрежной изначальной свободы. Одновременно в отношении неизбежной оппозиции оказываются индивидуальное и родовое начала. Свободолюбивый Алеко, центральный герой поэтического текста, не только подвержен бунтующим страстям, но обречён сам порождать их. Он представляет собой разочаровавшийся, одинокий и непонятый символ времени, который, с одной стороны, привлекает своей неповторимостью и самобытностью, а с другой стороны, страшен и опасен в своей обречённости и предопределённости. Его, вечного, безутешного «беглеца», преследует закон. Традиционный, канонизированный в западноевропейской и отчасти в русской литературе тип байронического героя оказывается развенчанным в этом произведении, он демонстрирует свою практическую и витальную несостоятельность. Алеко, осознающий, что пути к отступлению в цивилизованный, упорядоченный мир отсутствуют, смело отправляется вперёд: его инстинктивно привлекает неподражаемый стихийный быт цыган с его непосредственной динамикой и всесторонней пестротой.

Герой отчаянно мечтает обрести подлинную волю в этом мире, избавиться от гнетущего воздействия прошлой опустошающей страсти, забыть несчастливую любовь. Тем не менее, Алеко оказывается неспособным на это: причиной тому его продолжительный внутренний конфликт, порождённый нежеланием различать свободу для себя и свободу вообще, в чистом виде. Все колоссальные усилия он прилагает к тому, чтобы отыскать неуловимую свободу во внешнем мире, вместо того, чтобы распознать сущностный дух свободы внутри самого себя. Именно поэтому он противится той «правде жизни», которую беспощадно открывает ему мудрый Старик, а главная экзистенциальная ошибка Алеко заключается в том, что он склонен воспринимать любовь в контексте личного права, что не позволяет центральному герою обрести видение подлинной универсальной свободы. Нарочито демонстрируемое презрение, которое вызывает у него оставленный «свет», не даёт ему покоя и выражает истинное смятение, царящее в душе героя: память о старом ненавистном свете всё ещё жива, она никогда не умрёт, так что герой обречён на постоянную внутреннюю экзистенциальную муку. Более того, Алеко продолжает испытывать злотворное влияние этого света, которое он принёс с собой в стихийное свободное пространство цыган: это и гордость и себялюбие, непреодолимое желание владеть судьбой другого человека, мстительность и дикая, инстинктивная ревность - это все роковые черты века, мировоззренческой эпохи, к которой имеет несчастье принадлежать Алеко.

Параллельно и в соотнесённости с главной сюжетной линии, раскрывающейся во внутреннем противоборстве, звучит рассказ старого цыгана об Овидии-изгнаннике. А. С. Пушкин, говоря устами Старика, ставит акцент на неколебимом мужестве и великих страданиях отверженного римского поэта-изгнанника. Алеко же, оставаясь в «оковах просвещения», оценивает повествование цыгана исходя из своих ценностных установок, укрепляясь в мысли о неправедности гонений. Беда Алеко в том, что он так и не научился прощать, будучи не в состоянии сбросить с себя эти «оковы»; в нём в любую минуту может проснуться демоническое начало, он одержим скрытыми пороками, от которых, как бы он ни старался, ему всё равно не удастся убежать.

Любовная песня Земфиры, гимн подлинной, незыблемой свободе, пробуждает это необузданное инфернальное существо. Алеко в полном соответствии с каноном романтического героя реагирует на историю о Мариуле, супруге Старика, уверовав в невозможность отвергнуть один из основополагающих законов «цивилизации» - права на собственность в любом проявлении. В итоге он, оказываясь загнанным в замкнутый круг и не имея шансов вырваться из него, убивает Земфиру и молодого цыгана, что является апогеем реализации порочной байронической экзистенции. Старик же исповедует Правду Божию, противопоставленную фатальному, необузданному буйству демонических страстей, ждущих возможности вырваться наружу. Таким образом, А. С. Пушкин так или иначе, руководствуясь интуитивными или рациональными устремлениями, предстаёт в роли «могильщика» воспетого в западноевропейской и русской поэзии преступного байронического начала, которое, по существу, противопоставляет себя созидательной божественной энергии. Отец Земфиры является воплощением подлинного знания о жизни, символом всепрощения и непротивления событиям жизни. Он произносит духовный приговор над Алеко; однако «золотой век» остаётся в прошлом, так что безусловная Правда Старика не оказывается столь однозначной в условиях окружающего мира, который оказывается заражённым «роковыми страстями», несмотря на итоговую поверженность идеи порочного губительного индивидуализма.

Романтические приметы пушкинского текста отчётливо проявляются в актуализированном этнографическом колорите пространства поэмы, ритмико-интонационной насыщенности и музыкальности поэтического слова; характеры не являются исторически мотивированными, что также указывает на романтическую отнесённость поэтического произведения.

Исполнение

• Художественное чтение поэмы Дмитрием Журавлёвым . .
• Отрывки поэмы: «», «». Читает Всеволод Якут . Запись с грампластинки «Фонохрестоматия» (1973).
• Радиоспектакль. В ролях: Рубен Симонов , Елена Измайлова , Михаил Державин , Михаил Астангов , Юрий Любимов . Песню «Старый муж, грозный муж…» исполняет Вероника Борисенко . .
• Радиопостановка Ленинградского радио . Режиссёр Бруно Фрейндлих . Исполнители: Александр Рахленко , Лев Колесов , Вера Вельяминова , Юрий Толубеев , Григорий Гай . .

Публикация и успех

В отрывках поэма была опубликована в передовом альманахе «Полярная звезда » в одном из номеров за 1825 год, а следом за первой фрагментарной публикацией последовала вторая, в альманахе Дельвига «Северные цветы » за 1826 год. В этих литературных периодических изданиях отдельные отрывки поэмы «Цыганы» были напечатаны самим Пушкиным, а первый полный вариант этого поэтического текста вышел в свет отдельным изданием в 1827 году.

Последняя из южных поэм Пушкина не имела такого успеха у русской публики, как две предыдущие. Однако пушкинская трактовка цыганской темы, вообще востребованной романтиками (до Пушкина к ней обращались Гёте и Вальтер Скотт), вызвала живой интерес за рубежом. Уже в 1835 г. Джордж Борроу перевёл песню Земфиры на английский. Г. Брандес предполагал, что именно пушкинская поэма навела Проспера Мериме на мысль написать повесть о цыганах («Кармен »), тем более что Мериме в 1852 г. издал прозаическое переложение «Цыган» на французский .

Музыка

Внимание современников Пушкина своей ритмической выразительностью привлекла страстная песня Земфиры «Старый муж, грозный муж, Режь меня, жги меня…» Она была положена на музыку А. Верстовским и П. Чайковским , рано переведена на ряд европейских языков.

В астрономии

В честь героини поэмы Александра Пушкина Земфиры назван астероид (1014) Земфира , открытый в 1924 году, в столетнюю годовщину написания поэмы.

Напишите отзыв о статье "Цыганы (поэма)"

Примечания

Отрывок, характеризующий Цыганы (поэма)

Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s"etaient empares des fusils de l"arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques"uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.

Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l"Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.

Земфира представляет замечательное художественное воплощение цельной, непосредственной натуры. Она выдержана поэтом с первого слова до последнего своего восклицания. Поэтической прелести и грации исполнена её коротенькая песенка, которую она поет, качая ребёнка. Страстная, порывистая натура цыганки выразилась всецело в её словах:

Старый муж, грозный муж, Ненавижу тебя,
Режь меня, жги меня: Презираю тебя;
Я тверда, не боюсь Я другого люблю,
Ни ножа, ни огня. Умираю любя.

Вся пылкая любовь Земфиры и жажда к безграничной свободе выразилась в этих словах. Она потому так энергично и вызывающе ведёт себя по отношению к Алеко, что отстаивает самое дорогое и заветное, что у нее есть: свободу чувства.

Ведь у простой дикой цыганки ничего больше и нет, в чем бы она могла проявить свою личность, кроме свободного и искреннего чувства. Отнять у нее это значило бы лишить её духовного облика; она это инстинктивно понимает, а потому и говорит: «Умираю любя».

Без этого чувства Земфира становится живым трупом, и тогда она предпочитает уже и смерть физическую. С этим восклицанием она умирает, сохраняя сознание своего человеческого достоинства, так как по мнению дикой цыганки любить значит жить, а без свободной и искренней любви нет жизни. Возлюбленный её убит, предмет свободной страсти погиб, а следовательно, нет смысла и жить.

Старик-цыган, отец Земфиры, прямо противоположен Алеко по своему характеру; зто спокойный человек, просто и благодушно относящийся к жизни. Его устами поэт осуждает эгоизм и жестокость Алеко:

Старик — представитель людей простых и близких к природе. Он добр и кроток, незлобив и великодушен. Он отрекается от злобного гордеца Алеко, но в сердце его нет злобы даже против убийцы дочери.

Он говорит ему: «Прости! да будет мир с тобою». Пушкин явно более сочувствует старику-цыгану, чем Алеко. В этом сказалась русская природа поэта, выразились его стремления к народным началам. Но народные начала он ещё не совсем ясно понимает.

Он заставил, например, старика оправдать измену Земфиры, рассуждая, что любовь является и исчезает по прихоти сердца и её нельзя остановить, как нельзя луне указать место на небе, при казать ей озарять то, а не другое облако.

По народному понятию, напротив, любовь должна быть вечною. Но, сознательно заставляя старика высказывать несхожие с его характером идеи, поэт бессознательно рисует его верно: старик до смерти своей не разлюбил и не позабыл изменившую ему жену.

Старый цыган — полная противоположность Алеко. Это человек не только любящий свою свободу, но умеющий ценить и уважать свободу других. Его жена Мариула когда-то ушла с цыганом из соседнего табора, покинув мужа и оставив маленькую дочь. Старик не погнался за ней, чтобы отомстить, так как он считал, что никто не «в силах удержать любовь».

Не мстит он и Алеко за то, что тот отнял у него последнюю радость в жизни — дочь. Образ старого цыгана явно романтичен. Но такая трактовка его нужна быпа Пушкину для того, чтобы ярче оттенить эгоизм Алеко. Земфира тоже противоположна Алеко в том отношении, что она не раздумывает над своей жизнью, она покорна чувствам.

В противовес Алеко в поэме даются образы цыган: вольная, следующая велениям своих непосредственных чувств Земфира, её простой и бесхитростный отец. Нравственные понятия цыган, романтически представленные Пушкиным, целиком выражены в приговоре, который вынес старый цыган убийце его дочери:

«Оставь нас, гордый человек! Мы не терзаем, не казним,
Мы дики, нет у нас законов. Не нужно крови нам и стонов;
Но жить с убийцей не хотим».

Провозглашение человечности, добра — вот внутренний смысл последней романтической поэмы Пушкина. Однако поэт не склонен признать своим идеалом жизнь цыган: полного воплощения человеческих чаяний он не видит и в ней. Пушкин понимает, что «нагота», бедность, примитивные воззрения не составляют человеческого счастья, хотя и выгодно отличаются от «блистательного позора» светской жизни.

Самая «правда» следования своим чувствам и желаниям у цыган не поднимается на высоту гуманистического сознания. Да, у них не терзают и не казнят, но все же во имя своего счастья разбивают счастье других. Страдает Алеко, которому изменила Земфира, и старается в кровавой мести заглушить своё страдание.

Старый цыган, оставленный Мариулой, знает: «что было, то не будет вновь», «чредою всем лается радость», — и успокаивается, и будто примиряется. Но и его сердце холодно и грустно, но одиночество и его томит и жжет. Как живо перелает эти чувства рассказ старого цыгана:

Я молод был; моя душа
В то время радостно кипела;
И ни одна в кудрях моих
Еще сединка не белела, -
Между красавиц молодых
Одна была… и долго ею,
Как солнцем, любовался я,
И наконец назвал моею…
Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула!
Но ты, пора любви, минула
Еще быстрее: только год
Меня любила Мариула.
Однажды близ Кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у горы,
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь, -
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула.
Я мирно спал; заря блеснула;
Проснулся я, подруги нет!
Ищу, зову - пропал и след.
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал - с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил.
Поэтому мрачным финальным аккордом заканчивается поэма. Поэтому не находит счастья Пушкин и у «бедных сынов природы».

Реалистически показывая отношения людей, сложившиеся в «неволе душных городов» того времени, рисуя «роковые страсти», проникающие и в «кочевые сени», Пушкин в светлом романтическом устремлении мечтает о счастливой, свободной, гуманной человеческой жизни.

Ему грезится такой мир, в котором счастье каждого человека не будет находиться в противоречии со счастьем других людей, — такой мир, в котором свобода будет иметь своим основанием высокую, содержательную, творческую жизнь.

Полную противоположность характеру Алеко представляет цыган. Его речи, все миросозерцание — просты и спокойны. Говорил ли он об измене своей Мариулы, или рассказывал предание об Овидии, или изгонял убийцу дочери, тон речей старого цыгана — одинаково объективный, чуждый порывистости И страсти. Не то чтобы он относился к людям безразлично. С теплым чувством рассказывает он о «святом старце» Овидии, сосланном римским императором на берег Дуная, любви и внимании к нему местных жителей, его чудных рассказах, его тоске по родной земле.

Он не может забыть своей любви к Мариуле. Но с годами, с опытом жизни у старика сложилось спокойное философское отношение к людям и жизни. Его ничем нельзя возмутить. Алеко жалуется на то, что Земфира не любит, старик говорит, что это в порядке вещей: женское сердце любит шутя. Алеко изменила Мариула — старик рассуждает:

Кто в силах удержать любовь?
Уредою всем дается радость;
Чю бьию, то не будет вновь.

Алеко убил его дочь. Старик не мстит. Зачем? Ведь ее не воскресить. Он только изгоняет убийцу, потому что Алеко не рожден для дикой воли. Старик даже не желает ему зла: «Прости! да будет мир с тобой» — таковы последние слова цыгана.

С точки зрения художественной правды образ этого философствующего цыгана вызывает возражения. Встречаются ли такие люди? Несомненно, это образ идеализированный; но характеры поэмы — это всегда исключительные характеры, так что некоторая изысканность поэтической характеристики цыгана уместна.

Какими чертами наделил поэт старика-цыгана и какова идейно-композиционная роль его образа?

В. Белинский так говорит о старике-цыгане: «Это одно из таких лиц, созданием которых может гордиться всякая литература. Есть в этом цыгане что-то патриархальное. у него нет мыслей: он мыслит чувствами, — и как истинны, глубоки, человечны его чувства! Язык его исполнен поэзии».

Старый цыган наделен простым и спокойно-мудрым отношением к жизни; он добр, гостеприимен и терпим. В речах его слышится опыт прожитых долгих лет. Его роль в поэме, как указывает Белинский, — та роль, какую в древнегреческой трагедии играл хор, объяснявший действия персонажей трагедии, изрекавший приговор над ними. Понятно, что такую роль поэт отводит лицу, по своим нравственным качествам стоящему над другими действующими лицами поэмы.

В речах старика мы слышим голос народного преданья, недаром он и произносит это слово, начиная рассказ об Овидии. Слушая пенье Земфиры, старик замечает: «Так, помню, помню: песня эта / Во время наше сложена», то есть говорит о песне Земфиры как о народной песне.

Самый рассказ его о Мариуле, «повесть о самом себе», похож на грустную народную песню о любви, измене, разлуке.

Между красавиц молодых Ах, быстро молодость моя
Одна была … и долго ею, Звездой падучею мелькнула!
Как солнцем, любовался я Но ты, пора любви, минула
И наконец назвал моею. Ещё быстрее: только год
Меня любила Мариула.

Читая эти прекрасные стихи, мы чувствуем в них жизнь и движение образов, сравнений, эпитетов, свойственных народной поэзии. Белинский совершенно верно заметил, что старый цыган противопоставлен трагическому герою поэмы, стоит выше Алеко.

Однако, по словам Белинского, «несмотря на всю возвышенность чувствований старого цыгана, он не выясняет идеал человека: этот идеал может реализоваться только в существе сознательно разумном, а не в непосредственно разумном, не вышедшем из-под опеки у природы и обычая». Глубоко верное замечание, предостерегающее от того, чтобы назвать старого цыгана идеальным героем поэмы.

В изображении старика-цыгана и Земфиры, как и цыганского табора в целом, исполненном уважения и любви автора к своим героям, проявляется важная сторона его творчества. Оно лишено каких бы то ни было следов национальной исключительности, будучи в то же время совершенно русским по духу.

Люди разных рас и наций, и больших и малых, пользуются в произведениях поэта полным равноправием, несмотря на то, что в те времена для многих лиц даже из среды образованного общества характерным было пренебрежительное отношение к людям малых, «диких» народов.

Контрастно образу Алеко дан в поэме образ старого цыгана — воплощение народной мудрости, той народной психологии и морали, которые развиваются у простых людей, живущих на лоне природы, вне влияния городской цивилизации. Старик-цыган не только любит свою свободу, но уважает и свободу других.

Он не мстил ни покинувшей его Мариуле, ни её возлюбленному; не мстит он и Алеко за убитую дочь. Старик — натура цельная, его чувства глубоки. Покинутый Мариулой, он уже никого больше не полюбил. Он радушен и гостеприимен, добр душою. Все его чувства естественны и не искажены.

В образе Земфиры поставлена вторая тема поэмы, правда, тесно связанная с первой: защита права женщины на свободу чувства, на личное счастье, права самостоятельно решать вопрос о своей жизни. Земфира — тоже цельная натура, живущая по законам чувства. Полюбив молодого цыгана, она смело заявляет Алеко:

Нет, полно, не боюсь тебя! —
Твои угрозы презираю,
Твое убийство проклинаю.

Образы героев в поэме Пушкина «Цыгане»

2.2 (44%) 25 votes

Александр Сергеевич Пушкин

Цыганы шумною толпой

По Бессарабии кочуют.

Они сегодня над рекой

В шатрах изодранных ночуют.

Как вольность, весел их ночлег

И мирный сон под небесами;

Между колесами телег,

Полузавешанных коврами,

Горит огонь; семья кругом

Готовит ужин; в чистом поле

Пасутся кони; за шатром

Ручной медведь лежит на воле.

Всё живо посреди степей:

Заботы мирные семей,

Готовых с утром в путь недальний,

И песни жен, и крик детей,

И звон походной наковальни.

Но вот на табор кочевой

Нисходит сонное молчанье,

И слышно в тишине степной

Лишь лай собак да коней ржанье.

Огни везде погашены,

Спокойно всё, луна сияет

Одна с небесной вышины

И тихий табор озаряет.

В шатре одном старик не спит;

Он перед углями сидит,

Согретый их последним жаром,

И в поле дальнее глядит,

Ночным подернутое паром.

Его молоденькая дочь

Пошла гулять в пустынном поле.

Она привыкла к резвой воле,

Она придет; но вот уж ночь,

И скоро месяц уж покинет

Небес далеких облака, -

Земфиры нет как нет; и стынет

Убогий ужин старика.

Но вот она; за нею следом

По степи юноша спешит;

Цыгану вовсе он неведом.

«Отец мой, - дева говорит, -

Веду я гостя; за курганом

Его в пустыне я нашла

И в табор на ночь зазвала.

Он хочет быть как мы цыганом;

Его преследует закон,

Но я ему подругой буд

Его зовут Алеко - он

Готов идти за мною всюду».

С т а р и к

Я рад. Останься до утра

Под сенью нашего шатра

Или пробудь у нас и доле,

Как ты захочешь. Я готов

С тобой делить и хлеб и кров.

Будь наш - привыкни к нашей доле,

Бродящей бедности и воле -

А завтра с утренней зарей

В одной телеге мы поедем;

Примись за промысел любой:

Железо куй - иль песни пой

И селы обходи с медведем.

Я остаюсь.

З е м ф и р а

Он будет мой:

Кто ж от меня его отгонит?

Но поздно… месяц молодой

Зашел; поля покрыты мглой,

И сон меня невольно клонит...

Светло. Старик тихонько бродит

Вокруг безмолвного шатра.

«Вставай, Земфира: солнце всходит,

Проснись, мой гость! пора, пора!..

Оставьте, дети, ложе неги!..»

И с шумом высыпал народ;

Шатры разобраны; телеги

Готовы двинуться в поход.

Всё вместе тронулось - и вот

Толпа валит в пустых равнинах.

Ослы в перекидных корзинах

Детей играющих несут;

Мужья и братья, жены, девы,

И стар и млад вослед идут;

Крик, шум, цыганские припевы,

Медведя рев, его цепей

Нетерпеливое бряцанье,

Лохмотьев ярких пестрота,

Детей и старцев нагота,

Собак и лай и завыванье,

Волынки говор, скрып телег,

Всё скудно, дико, всё нестройно,

Но всё так живо-неспокойно,

Так чуждо мертвых наших нег,

Так чуждо этой жизни праздной,

Как песнь рабов однообразной!

Уныло юноша глядел

На опустелую равнину

И грусти тайную причину

Истолковать себе не смел.

С ним черноокая Земфира,

Теперь он вольный житель мира,

И солнце весело над ним

Полуденной красою блещет;

Что ж сердце юноши трепещет?

Какой заботой он томим?

Птичка божия не знает

Ни заботы, ни труда;

Хлопотливо не свивает

Долговечного гнезда;

В долгу ночь на ветке дремлет;

Солнце красное взойдет,

Птичка гласу бога внемлет,

Встрепенется и поет.

За весной, красой природы,

Лето знойное пройдет -

И туман и непогоды

Осень поздняя несет:

Людям скучно, людям горе;

Птичка в дальные страны,

В теплый край, за сине море

Улетает до весны.

Подобно птичке беззаботной

И он, изгнанник перелетный,

Гнезда надежного не знал

И ни к чему не привыкал.

Ему везде была дорога,

Везде была ночлега сень;

Проснувшись поутру, свой день

Он отдавал на волю бога,

И жизни не могла тревога

Смутить его сердечну лень.

Его порой волшебной славы

Манила дальная звезда;

Нежданно роскошь и забавы

К нему являлись иногда;

Над одинокой головою

И гром нередко грохотал;

Но он беспечно под грозою

И в вёдро ясное дремал.

И жил, не признавая власти

Судьбы коварной и слепой;

Но боже! как играли страсти

Его послушною душой!

С каким волнением кипели

В его измученной груди!

Давно ль, на долго ль усмирели?

Они проснутся: погоди!

З е м ф и р а

Скажи, мой друг: ты не жалеешь

О том, что бросил на всегда?

Что ж бросил я?

З е м ф и р а

Ты разумеешь:

Людей отчизны, города.

О чем жалеть? Когда б ты знала,

Когда бы ты воображала

Неволю душных городов!

Там люди, в кучах за оградой,

Не дышат утренней прохладой,

Ни вешним запахом лугов;

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей.

Что бросил я? Измен волненье,

Предрассуждений приговор,

Толпы безумное гоненье

Или блистательный позор.

З е м ф и р а

Но там огромные палаты,

Там разноцветные ковры,

Там игры, шумные пиры,

Уборы дев там так богаты!..

Что шум веселий городских?

Где нет любви, там нет веселий.

А девы… Как ты лучше их

И без нарядов дорогих,

Без жемчугов, без ожерелий!

Не изменись, мой нежный друг!

А я… одно мое желанье

С тобой делить любовь, досуг

И добровольное изгнанье!

С т а р и к

Ты любишь нас, хоть и рожден

Среди богатого народа.

Но не всегда мила свобода

Тому, кто к неге приучен.

Меж нами есть одно преданье:

Царем когда-то сослан был

Полудня житель к нам в изгнанье.

(Я прежде знал, но позабыл

Его мудреное прозванье.)

Он был уже летами стар,

Но млад и жив душой незлобной -

И полюбили все его,

И жил он на брегах Дуная,

Не обижая никого,

Людей рассказами пленяя;

Не разумел он ничего,

И слаб и робок был, как дети;

Чужие люди за него

Зверей и рыб ловили в сети;

Как мерзла быстрая река

И зимни вихри бушевали,

Пушистой кожей покрывали

Они святаго старика;

Но он к заботам жизни бедной

Привыкнуть никогда не мог;

Скитался он иссохший, бледный,

Он говорил, что гневный бог

Его карал за преступленье…

Он ждал: придет ли избавленье.

И всё несчастный тосковал,

Бродя по берегам Дуная,

Да горьки слезы проливал,

Свой дальный град воспоминая,

И завещал он, умирая,

Чтобы на юг перенесли

Его тоскующие кости,

И смертью - чуждой сей земли

Не успокоенные гости!

Так вот судьба твоих сынов,

О Рим, о громкая держава!..

Певец любви, певец богов,

Скажи мне, что такое слава?

Могильный гул, хвалебный глас,

Из рода в роды звук бегущий?

Или под сенью дымной кущи

Цыгана дикого рассказ?

Прошло два лета. Так же бродят

Цыганы мирною толпой;

Везде по-прежнему находят

Гостеприимство и покой.

Презрев оковы просвещенья,

Алеко волен, как они;

Он без забот в сожаленья

Ведет кочующие дни.

Всё тот же он; семья всё та же;

Он, прежних лет не помня даже,

К бытью цыганскому привык.

Он любит их ночлегов сени,

И упоенье вечной лени,

И бедный, звучный их язык.

Медведь, беглец родной берлоги,

Косматый гость его шатра,

В селеньях, вдоль степной дороги,

Близ молдаванского двора

Перед толпою осторожной

И тяжко пляшет, и ревет,

И цепь докучную грызет;

На посох опершись дорожный,

Старик лениво в бубны бьет,

Алеко с пеньем зверя водит,

Земфира поселян обходит

И дань их вольную берет.

Настанет ночь; они все трое

Варят нежатое пшено;

Старик уснул - и всё в покое…

В шатре и тихо и темно.

Старик на вешнем солнце греет

Уж остывающую кровь;

У люльки дочь поет любовь.

Алеко внемлет и бледнеет.

З е м ф и р а

Старый муж, грозный муж,

Режь меня, жги меня:

Я тверда; не боюсь

Ни ножа, ни огня.

Ненавижу тебя,

Презираю тебя;

Я другого люблю,

Умираю любя.

Молчи. Мне пенье надоело,

Я диких песен не люблю.

З е м ф и р а

Не любишь? мне какое дело!

Я песню для себя пою.

Режь меня, жги меня;

Не скажу ничего;

Старый муж, грозный муж,

Не узнаешь его.

Он свежее весны,

Жарче летнего дня;

Как он молод и смел!

Как он любит меня!

Как ласкала его

Я в ночной тишине!

Как смеялись тогда

Мы твоей седине!

Молчи, Земфира! я доволен…

З е м ф и р а

Так понял песню ты мою?

З е м ф и р а

Ты сердиться волен,

Я песню про тебя пою.

Уходит и поет: Старый муж и проч.

С т а р и к

Так, помню, помню - песня эта

Во время наше сложена,

Уже давно в забаву света

Поется меж людей она.

Кочуя на степях Кагула,

Ее, бывало, в зимню ночь

Моя певала Мариула,

Перед огнем качая дочь.

В уме моем минувши лета

Час от часу темней, темней;

Но заронилась песня эта

Глубоко в памяти моей.

Всё тихо; ночь. Луной украшен

Лазурный юга небосклон,

Старик Земфирой пробужден:

«О мой отец! Алеко страшен.

Послушай: сквозь тяжелый сон

И стонет, и рыдает он».

С т а р и к

Не тронь его. Храни молчанье.

Слыхал я русское преданье:

Теперь полунощной порой

У спящего теснит дыханье

Домашний дух; перед зарей

Уходит он. Сиди со мной.

З е м ф и р а

Отец мой! шепчет он: Земфира!

С т а р и к

Тебя он ищет и во сне:

Ты для него дороже мира.

З е м ф и р а

Его любовь постыла мне.

Мне скучно; сердце воли просит -

Уж я… Но тише! слышишь? он

Другое имя произносит…

С т а р и к

З е м ф и р а

Слышишь? хриплый стон

И скрежет ярый!.. Как ужасно!..

Я разбужу его…

С т а р и к

Напрасно,

Ночного духа не гони -

Уйдет и сам…

З е м ф и р а

Он повернулся,

Привстал, зовет меня… проснулся -

Иду к нему - прощай, усни.

Где ты была?

З е м ф и р а

С отцом сидела.

Какой-то дух тебя томил;

Во сне душа твоя терпела

Мученья; ты меня страшил:

Ты, сонный, скрежетал зубами

И звал меня.

Мне снилась ты.

Я видел, будто между нами…

Я видел страшные мечты!

З е м ф и р а

Не верь лукавым сновиденьям.

Ах, я не верю ничему:

Ни снам, ни сладким увереньям,

Ни даже сердцу твоему.

С т а р и к

Отец, она меня не любит.

С т а р и к

Утешься, друг: она дитя.

Твое унынье безрассудно:

Ты любишь горестно и трудно,

А сердце женское - шутя.

Взгляни: под отдаленным сводом

Гуляет вольная луна;

На всю природу мимоходом

Равно сиянье льет она.

Заглянет в облако любое,

Его так пышно озарит -

И вот - уж перешла в другое;

И то недолго посетит.

Кто место в небе ей укажет,

Примолвя: там остановись!

Кто сердцу юной девы скажет:

Люби одно, не изменись?

Как она любила!

Как нежно преклонясь ко мне,

Она в пустынной тишине

Часы ночные проводила!

Веселья детского полна,

Как часто милым лепетаньем

Иль упоительным лобзаньем

Мою задумчивость она

В минуту разогнать умела!..

И что ж? Земфира неверна!

Моя Земфира охладела!…

С т а р и к

Послушай: расскажу тебе

Я повесть о самом себе.

Давно, давно, когда Дунаю

Не угрожал еще москаль -

(Вот видишь, я припоминаю,

Алеко, старую печаль.)

Тогда боялись мы султана;

А правил Буджаком паша

С высоких башен Аккермана -

Я молод был; моя душа

В то время радостно кипела;

И ни одна в кудрях моих

Еще сединка не белела, -

Между красавиц молодых

Одна была… и долго ею,

Как солнцем, любовался я,

И наконец назвал моею…

Ах, быстро молодость моя

Звездой падучею мелькнула!

Но ты, пора любви, минула

Еще быстрее: только год

Меня любила Мариула.

Однажды близ Кагульских вод

Мы чуждый табор повстречали;

Цыганы те, свои шатры

Разбив близ наших у горы,

Две ночи вместе ночевали.

Они ушли на третью ночь, -

И, брося маленькую дочь,

Ушла за ними Мариула.

Я мирно спал; заря блеснула;

Проснулся я, подруги нет!

Ищу, зову - пропал и след.

Тоскуя, плакала Земфира,

И я заплакал - с этих пор

Постыли мне все девы мира;

Меж ими никогда мой взор

Не выбирал себе подруги,

И одинокие досуги

Уже ни с кем я не делил.

Да как же ты не поспешил

Тотчас вослед неблагодарной

И хищникам и ей коварной

Кинжала в сердце не вонзил?

С т а р и к

К чему? вольнее птицы младость;

Кто в силах удержать любовь?

Чредою всем дается радость;

Что было, то не будет вновь.

Я не таков. Нет, я не споря

От прав моих не откажусь!

Или хоть мщеньем наслажусь.

О нет! когда б над бездной моря

Нашел я спящего врага,

Клянусь, и тут моя нога

Не пощадила бы злодея;

Я в волны моря, не бледнея,

И беззащитного б толкнул;

Внезапный ужас пробужденья

Свирепым смехом упрекнул,

И долго мне его паденья

Смешон и сладок был бы гул.

М о л о д о й ц ы г а н

Еще одно… одно лобзанье…

З е м ф и р а

Пора: мой муж ревнив и зол.

Одно… но не доле!.. на прощанье.

З е м ф и р а

Прощай, покамест не пришел.

Скажи - когда ж опять свиданье?

З е м ф и р а

Сегодня, как зайдет луна,

Там, за курганом над могилой…

Обманет! не придет она!

З е м ф и р а

Вот он! беги!.. Приду, мой милый.

Алеко спит. В его уме

Виденье смутное играет;

Он, с криком пробудясь во тьме,

Ревниво руку простирает;

Но обробелая рука

Покровы хладные хватает -

Его подруга далека…

Он с трепетом привстал и внемлет…

Всё тихо - страх его объемлет,

По нем текут и жар и хлад;

Встает он, из шатра выходит,

Вокруг телег, ужасен, бродит;

Спокойно всё; поля молчат;

Темно; луна зашла в туманы,

Чуть брезжит звезд неверный свет,

Чуть по росе приметный след

Ведет за дальные курганы:

Нетерпеливо он идет,

Куда зловещий след ведет.

Могила на краю дороги

Вдали белеет перед ним…

Туда слабеющие ноги

Влачит, предчувствием томим,

Дрожат уста, дрожат колени,

Идет… и вдруг… иль это сон?

Вдруг видит близкие две тени

И близкой шепот слышит он -

Над обесславленной могилой.

1-й г о л о с

2-й г о л о с

1-й г о л о с

Пора, мой милый.

2-й г о л о с

Нет, нет, постой, дождемся дня.

1-й г о л о с

Уж поздно.

2-й г о л о с

Как ты робко любишь.

1-й г о л о с

Ты меня погубишь.

2-й г о л о с

1-й г о л о с

Если без меня

Проснется муж?..

З е м ф и р а

Мой друг, беги, беги…

Куда, красавец молодой?

Вонзает в него нож.

З е м ф и р а

З е м ф и р а

Алеко, ты убьешь его!

Взгляни: ты весь обрызган кровью!

О, что ты сделал?

Теперь дыши его любовью.

З е м ф и р а

Нет, полно, не боюсь тебя! -

Твои угрозы презираю,

Твое убийство проклинаю…

Умри ж и ты!

Поражает ее.

З е м ф и р а

Умру любя…

Восток, денницей озаренный,

Сиял. Алеко за холмом,

С ножом в руках, окровавленный

Сидел на камне гробовом.

Два трупа перед ним лежали;

Убийца страшен был лицом.

Цыганы робко окружали

Его встревоженной толпой.

Могилу в стороне копали.

Шли жены скорбной чередой

И в очи мертвых целовали.

Старик-отец один сидел

И на погибшую глядел

В немом бездействии печали;

Подняли трупы, понесли

И в лоно хладное земли

Чету младую положили.

Алеко издали смотрел

На всё… когда же их закрыли

Последней горстию земной,

Он молча, медленно склонился

И с камня на траву свалился.

Тогда старик, приближась, рек:

«Оставь нас, гордый человек!

Мы дики; нет у нас законов,

Мы не терзаем, не казним -

Не нужно крови нам и стонов -

Но жить с убийцей не хотим…

Ты не рожден для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли;

Ужасен нам твой будет глас:

Мы робки и добры душою,

Ты зол и смел - оставь же нас,

Прости, да будет мир с тобою».

Сказал - и шумною толпою

Поднялся табор кочевой

С долины страшного ночлега.

И скоро всё в дали степной

Сокрылось; лишь одна телега,

Убогим крытая ковром,

Стояла в поле роковом.

Так иногда перед зимою,

Туманной, утренней порою,

Когда подъемлется с полей

Станица поздних журавлей

И с криком вдаль на юг несется,

Пронзенный гибельным свинцом

Один печально остается,

Повиснув раненым крылом.

Настала ночь: в телеге темной

Огня никто не разложил,

Никто под крышею подъемной

До утра сном не опочил.

Волшебной силой песнопенья

В туманной памяти моей

Так оживляются виденья

То светлых, то печальных дней.

В стране, где долго, долго брани

Ужасный гул не умолкал,

Где повелительные грани

Где старый наш орел двуглавый

Еще шумит минувшей славой,

Встречал я посреди степей

Над рубежами древних станов

Телеги мирные цыганов,

Смиренной вольности детей.

За их ленивыми толпами

В пустынях часто я бродил,

Простую пищу их делил

И засыпал пред их огнями.

В походах медленных любил

Их песен радостные гулы -

И долго милой Мариулы

Я имя нежное твердил.

Но счастья нет и между вами,

Природы бедные сыны!..

И под издранными шатрами

Живут мучительные сны.

И ваши сени кочевые

В пустынях не спаслись от бед,

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

Примечания

Написано в 1824 г. и является поэтическим выражением мировоззренческого кризиса, который переживал Пушкин в 1823-1824 гг. Поэт с необычайной глубиной и проницательностью ставит в «Цыганах» ряд важных вопросов, ответа на которые он еще не в состоянии дать. В образе Алеко выражены чувства и мысли самого автора. Недаром Пушкин дал ему свое собственное имя (Александр), а в эпилоге подчеркнул, что и сам он, как и его герой, жил в цыганском таборе.

Своего героя, романтического изгнанника, бежавшего, как и Кавказский пленник, в поисках свободы от культурного общества, где царит рабство, физическое и моральное, Пушкин помещает в среду, где нет ни законов, ни принуждения, никаких взаимных обязательств. Пушкинские «вольные» цыгане, несмотря на множество точно и верно воспроизведенных в поэме черт их быта и жизни, конечно, крайне далеки от подлинных бессарабских цыган, живших тогда в «крепостном состоянии» (см. в разделе «Из ранних редакций», черновое предисловие Пушкина к его поэме). Но Пушкину надо было создать своему герою такую обстановку, в которой он мог бы полностью удовлетворить свое страстное желание абсолютной, ничем не ограниченной свободы. И тут обнаруживается, что Алеко, требующий свободы для себя, не желает признавать ее для других, если эта свобода затрагивает его интересы, его права («Я не таков, - говорит он старому цыгану, - нет, я, не споря, от прав своих но откажусь»). Поэт развенчивает романтического героя, показывая, что за его стремлением к свободе стоит «безнадежный эгоизм». Абсолютная свобода к любви, как она осуществляется в поэме в действиях Земфиры и Мариулы, оказывается страстью, не создающей никаких духовных связей между любящими, не налагающей на них никаких моральных обязательств. Земфире скучно, «сердце воли просит» - и она легко, без угрызений совести изменяет Алеко; в соседнем таборе оказался красивый цыган, и после двухдневного знакомства, «брося маленькую дочь» (и мужа), «ушла за ними Мариула»… Свободные цыгане, как оказывается, свободны лишь потому, что они «ленивы» и «робки душой», примитивны, лишены высоких духовных запросов. К тому же свобода вовсе не дает этим свободным цыганам счастья. Старый цыган так же несчастлив, как и Алеко, но только он смиряется перед своим несчастьем, считая, что это - нормальный порядок, что «чредою всем дается радость, что было, то не будет вновь».

Так Пушкин в своей поэме развенчал и традиционного романтического героя-свободолюбца, и романтический идеал абсолютной свободы. Заменить эти отвлеченные, туманные романтические идеалы какими-либо более реальными, связанными с общественной жизнью Пушкин еще не умеет, и потому заключение поэмы звучит трагически-безнадежно:

Но счастья нет и между вами,

Природы бедные сыны!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

Эти выстраданные Пушкиным глубокие мысли и чувства облечены в «Цыганах» в совершенную поэтическую форму. Свободная и в то же время четкая и ясная композиция поэмы, яркие картины жизни и быта цыган, насыщенные лиризмом описания чувств и переживаний героя, драматические диалоги, в которых раскрываются конфликты и противоречия, составляющие содержание поэмы, включенные в поэму посторонние эпизоды - стихи о беззаботной птичке, рассказ об Овидии - все это делает поэму «Цыганы» одним из самых лучших произведений молодого Пушкина.

Закончив поэму в октябре 1824 г., Пушкин не торопился с ее опубликованием. Во-первых, он думал еще обогатить критическое содержание поэмы, введя в нее речь Алеко к новорожденному сыну, в которой звучит горькое разочарование поэта в ценности науки и просвещения, того просвещения, которому Пушкин так искренне и преданно служил и до своего кризиса и после него, до самой смерти. Этот монолог Алеко остался недоработанным в рукописи (см. «Из ранних редакций»). Другой причиной задержки обнародования «Цыган» было, можно думать, то, что в это время (конец 1824-го и 1825-й г.) Пушкин уже преодолевал свой кризис романтизма, и ему но хотелось нести в публику столь сильное произведение, не выражающее уже его настоящие взгляды. «Цыганы» были напечатаны только в 1827 г, с пометкой на обложке: «Писано в 1824 году».

Из ранних редакций

I. Черновой отрывок,не вошедший в окончательную редакцию

После стиха «В шатре и тихо и темно»:

Бледна, слаба, Земфира дремлет -

Алеко с радостью в очах

Младенца держит на руках

И крику жизни жадно внемлет:

«Прими привет сердечный мой,

Дитя любви, дитя природы,

И с даром жизни дорогой

Неоцененный дар свободы!..

Останься посреди степей;

Безмолвны здесь предрассужденья,

И нет их раннего гоненья

Над дикой люлькою твоей;

Расти на воле без уроков;

Не знай стеснительных палат

И не меняй простых пороков

На образованный разврат;

Под сенью мирного забвенья

Пускай цыгана бедный внук

Лишен и неги просвещенья

И пышной суеты наук -

Зато беспечен, здрав и волен,

Тщеславных угрызений чужд,

Он будет жизнию доволен,

Не зная вечно новых нужд.

Нет, не преклонит он колен

Пред идолом какой-то чести,

Не будет вымышлять измен,

Трепеща тайно жаждой мести, -

Не испытает мальчик мой,

Сколь жестоки пени,

Сколь черств и горек хлеб чужой -

Сколь тяжко медленной ногой

Всходить на чуждые ступени;

От общества, быть может, я

Отъемлю ныне гражданина, -

Что нужды, - я спасаю сына,

И я б желал, чтоб мать моя

Меня родила в чаще леса,

Или под юртой остяка,

Или в расселине утеса.

О, сколько б едких угрызений,

Тяжелых снов, разуверений

Тогда б я в жизни не узнал…

II. Проекты предисловия Пушкина к поэме

Долго не знали в Европе происхождения цыганов; считали их выходцами из Египта - доныне в некоторых землях и называют их египтянами. Английские путешественники разрешили наконец все недоумения - доказано, что цыгане принадлежат отверженной касте индейцев, называемых париа. Язык и то, что можно назвать их верою, - даже черты лица и образ жизни - верные тому свидетельства. Их привязанность к дикой вольности, обеспеченной бедностню, везде утомила меры, принятые правительством для преобразования праздной жизни сих бродяг, - они кочуют в России, как и в Англии; мужчины занимаются ремеслами, необходимыми для первых потребностей, торгуют лошадьми, водят медведей, обманывают и крадут, женщины промышляют ворожбой, пеньем и плясками.

В Молдавии цыгане составляют большую часть народонаселения; но всего замечательнее то, что в Бессарабии и Молдавии крепостное состояние есть только между сих смиренных приверженцев первобытной свободы. Это не мешает им, однако же, вести дикую кочевую жизнь, довольно верно описанную в сей повести. Они отличаются перед прочими большей нравственной чистотой. Они не промышляют ни кражей, ни обманом. Впрочем, они так же дики, так же любят музыку и занимаются теми же грубыми ремеслами. Дань их составляет неограниченный доход супруги господаря.

Примечание. Бессарабия, известная в самой глубокой древности, должна быть особенно любопытна для нас:

Она Державиным воспета

И славой русскою полна.

Но доныне область сия нам известна по ошибочным описаниям двух или трех путешественников. Не знаю, выдет ли когда-нибудь «Историческое и статистическое описание оной», составленное И. П. Липранди , соединяющим ученость истинную с отличными достоинствами военного человека.

Меж нами есть одно преданье. - Римский поэт I века Овидий был сослан императором Августом на берега Черного моря. Предания о жизни его там сохранились в Бессарабии.

Где повелительные грани // Стамбулу русский указал. - Бессарабия долго была театром русско-турецких войн. В 1812 г. там была установлена граница между Россией и Турцией.