Помощь по Теле2, тарифы, вопросы

На днях вдова известного писателя Юрия Нагибина, которая долгое время жила в Америке и лишь совсем недавно вернулась в Россию, рассказала немало интересных историй о Белле Ахмадулиной. Словам Аллы Григорьевны Нагибиной можно доверять, ведь знаменитая поэтесса была когда-то пятой женой Юрия Нагибина.

Сейчас Алла Нагибина живет в загородном доме подмосковного поселка Красная Пахра. Этот дом построил ее бывший муж и прожил в нем 30 лет после своего шестого брака на ленинградке Алле Григорьевне. Именно здесь вдова знаменитого писателя встретилась с журналистом «Собеседника» и, в окружении резной мебели, антиквариата и дорогих картин, рассказала ему тайну развода своего мужа с Беллой Ахмадулиной.

По словам вдовы, даже после развода Ахмадулина вместе с Евтушенко, Рождественским, Аксеновым, Окуджавой и многими другими приезжали в этот дом на Пасху и Рождество. Это сейчас этих людей считают легендами, а тогда они были простыми людьми, между которыми довольно часто вспыхивали ссоры.

Началось все в 1967 году, когда Юрий Нагибин принял неожиданное решение расстаться со своей супругой Беллой Ахмадулиной. Поэтесса не хотела уходить от писателя, но он твердо заявил о том, что жить он с ней больше не будет.

Причина развода, по словам вдовы писателя, описана писателем Аксеновым в одной из сцен романа «Таинственная страсть» - супруг застает свою жену в объятиях двух других женщин на их семейном ложе. После этого герой романа просто выкинул жену с ее любовницами и вещами за порог своей квартиры.

Вдова писателя утверждает, что именно так все было и в реальной жизни, а одной любовниц Ахмадулиной была Галина Сокол, которая позже, стала супругой Евгения Евтушенко. Об этом же написал и сам Аксенов в предисловии к своему роману.

Белла Ахмадулина долго надеялась вернуться к Юрию Нагибину, поскольку тот для своего времени жил очень обеспеченно. У писателя была дача, машина. Он отлично одевался, получал большие гонорары за киносценарии и часто бывал заграницей.

Поэтому, чтобы вернуть мужа Белла Ахмадулина вместе Галей Сокол разработали целый план - они пошли в детдом, где работала известная им директриса, и та без всяких документов «выдала» подругам по ребенку. Галине достался мальчик, а Ахмадулиной девочка.

В итоге, надеясь на то, что Юрий Нагибин вернется к ней, Белла Ахмадулина дала дочке Анне свою фамилию и отчество Юрьевна. Однако этот поступок, по словам Аллы Нагибиной, не тронул ее покойного ныне супруга - к поэтессе он так и не вернулся.

Возможно, произошло это из-за того, что писатель не любил маленьких детей - он просто не понимал, как можно работать, если в доме плачут дети. Ни одна из его шести жен так и не смогла уговорить его завести ребенка. Поэтому и Белле Ахмадулиной писатель, которому к тому времени было уже 50 лет, заявил, что даже ради этой девочки он к ней не вернется.

После этого разговора Белла Ахмадулина вышла замуж за сына балкарского классика Кайсына Кулиева, который был моложе ее на 17 лет. А Юрий Нагибин, обеспечив бывшую жену квартирой, женился в шестой раз на Алле Григорьевне, с которой прожил около 30 лет. С бывшей женой общаться он не перестал - все-таки это была одна компания, но признавался своей последней супруге, что до нее вроде бы и не жил.

Ну, А Белла Ахмадулина после развода с Нагибиным начала сильно пить, хотя и до этого любила пропустить рюмку другую. С Эльдаром Кулиевым она долго не прожила, несмотря на то, что родила своему новому мужу дочку Елизавету. Следующим супругом Беллы Ахмадулиной стал художник Борис Мессерер, который «понял» ее мечущуюся душу и спокойно относился к ее привычке злоупотреблять спиртными напитками.

Однако ради этого брака Белла Ахмадулина бросила своих дочерей Анну и Елизавету на свою мать, которая вместе с детьми и домработницей жила в квартире, подаренной Юрием Нагибиным. В воспитании своих дочек поэтесса больше не участвовала. Возможно поэтому, как только ее дочь Анна, будучи уже взрослой, узнала, что она приемная, то сразу ушла от матери и теперь крайне неохотно общается с журналистами - наверно просто не хочет вспоминать тяжелое детство.

Кстати, новую жену Юрия Нагибина в его компании так и не приняли. Все осуждали писателя за то, что он выгнал Беллу Ахмадулину на улицу, а его новую жену - за то, что она заняла место великой поэтессы, стихи которой мужчины слушали, раскрыв рты, и многое ей за это прощали.

10 апреля – первый день рождения Беллы Ахмадулиной, отмечаемый без нее. После ее ухода. Поэту, которому «с небес диктовали задачу», исполнилось бы 74. Год назад, примерно в это же время мы условились с Беллой Ахатовной сделать книгу бесед. Из-за проблем с глазами Ахмадулина давно не писала, а рассказать – о, рассказать было о чем! Она была полна энтузиазма, в замечательной форме. В нетерпении по телефону принималась говорить о том, что предназначалось для книги. Потом заболела… Теперь представляется особенно драгоценным все, что связано с именем Ахмадулиной. В Лизе Кулиевой не сразу бросается в глаза недерзкое сходство с мамой. Но – какой-то поворот головы, вдруг та же модуляция голоса, смех – и на мгновение перед тобой словно Белла, не повторенная (кто бы посмел на это посягнуть!), но передавшая младшей дочери то, что сама называла «метой нашего единства». Сегодня Елизавета Кулиева в эксклюзивном интервью «НГ» рассказывает, какой была их с сестрой Анной мама в жизни.

– Несколько лет назад в интервью журналу, который мы издавали, Белла Ахатовна назвала свою любовь к вам кроткой и добавила, что, кроме этого чувства, больше ни в чем вам не содействует. Насколько это много – кроткая любовь Беллы Ахмадулиной?

– Попытаюсь объяснить, что такое, по моим ощущениям, кроткая любовь в мамином понимании. В детстве сама она пострадала от удушающей любви, которая свойственна многим родителям. Это такой переизбыток чувств, подавляющий чрезмерной опекой. Бабушка была очень энергичным, волевым человеком. Вероятно, ее желание проникнуть во все закоулки существования дочери пугало маму, особенно если учесть необычность ее натуры, тонкость психики, потребность побыть наедине со своими мыслями.

Маме не хватало личного пространства, она ощущала повышенную заботу как зло. Поэтому всегда боялась наседать на нас со своей любовью, старалась дать детям больше воздуха. В ее случае кроткая любовь подразумевала очень сильные чувства, но при минимуме явного пригляда. Мама совершенно осознанно, четко формулируя для себя, предоставила нам немалую свободу.

– И вслух говорила это?

– Напрямую – нет. Никогда не сетовала: в детстве меня запрессовали… Но по ее поведению, привычкам, по тому, как ценила собственное уединение, уважала наше, вообще любого человека, это можно было понять.

А «содействовала – не содействовала» – отдельная тема. Мы с Аней, сестрой, росли в специфической атмосфере. Дача в поселке писателей, литераторский дом у метро «Аэропорт»… Повсюду нас окружали хнычущие, избалованные, несамостоятельные «писательские детишки». Я уже в детстве со взрослым сарказмом их так называла, подцепив выражение от мамы. Вот это – неприятие всякого блата, связей, использования известности родителей – она не раз артикулировала. Ей казалось стыдным «поступать» детей в институт, как-то пристраивать. Нельзя, нельзя, нельзя. Мама была абсолютно права. Мы сами решали, кем будем, сами разбирались со своими институтами. Сейчас я даже горжусь, что никогда не цеплялась за мамино имя.

– Мысль о «присмотре небес» за собой не раз возникала в стихах Беллы Ахмадулиной. Как вы думаете, сейчас она сама с небес хранит вас? Оберегает от разных напастей «двух девочек, замаранных малиной»?

– Мы с сестрой обе верующие, хотя по-разному. Аня склонна к православию, мне ближе индуизм. Я скорее поверю в реинкарнацию, чем в то, что мама смотрит на нас с небес. Нет, я не представляю, что она сидит где-то на облаке. По-моему, после смерти человек перестает быть собой, но остается его энергетика. Все, наверное, остается, перетекая в какое-то иное качество.

– Что для вас означает физическое отсутствие мамы – вне зависимости от того, что она великий поэт? Или все так сплетено, что даже для вас одно от другого не отделимо?

– Прошло всего несколько месяцев, как мамы не стало, и сейчас мы просто ощущаем на месте сердца зияющую дыру. Мне кажется, минует еще полгода-год и я пойму: мама во всем, что в мире, вокруг. Почувствую ее перетекание в меня, в Аньку, в каждую окружающую вещь… Так будет. Пока же ее физическое отсутствие – провал, огромная пустота. А то, что мама – большой поэт, так мы с детства хорошо научились отделять одно от другого. Я и Аня чувствуем себя не детьми великого поэта, а детьми своей мамы. И при этом знаем, что она – великий поэт. Для нас это совершенно не сплетено. Да и глупо было бы жить, постоянно держа в голове, что ты типа… наследный принц.

Я была маленькой (лет шести или семи), когда после поэтического вечера в громадном зале ко мне подбежала незнакомая женщина с выпученными глазами и прокричала: «Ты знаешь, что твоя мама великая?!» Я не поняла, чего она от меня хочет, но инстинктивно уловила тут некую тайну, даже драматизм. Впервые люди косвенно донесли до моего сознания: мама принадлежит не только нам с Аней. Безусловно, я видела: она стоит на сцене, произносит красивые, непонятные слова, слышала восхищенные аплодисменты, однако не умела сопрячь все это с откуда-то выскочившей чужой тетей. Не умела и все-таки испугалась: что-то способно украсть у нас маму.

Своеобразным подтверждением служит история, которую на днях мне напомнила Аня Фейгина, дочь художника Моисея Фейгина. Она нам как близкая родственница – в детстве часто оставляли с ней. Примерно в тот же промежуток времени я спросила Аню: «А ты известная?» Она решила, что меня успела испортить громкая ахмадулинская слава. Ответила: «Вот ты меня знаешь? А Анечка? А Белла?» Я кивала. «Ну, значит, известная». То есть она восприняла мое любопытство как неправильное, обидное. Но теперь понимаю, что я имела в виду другое. Видимо, обеспокоилась, заподозрив: вдруг и Аня Фейгина известная? Тогда ее тоже могут украсть?

Ваш вопрос, если вникнуть, одновременно концептуальный и очень личный. Мы как раз ночью с сестрой обсуждали что-то подобное. Не знаю, как у детей других знаменитостей; у нас, определенно, на первом месте – мама. В день похорон некоторые люди, подходя ко мне, произносили: «Лизочка, соболезнуем. Ушел гениальный поэт». При чем здесь поэт? Я маму потеряла. Белла Ахмадулина останется в русской литературе. А мамы уже не будет.

– Свои последние месяцы Белла Ахатовна провела с вами в Переделкине на старой писательской даче. Вы узнали о ней что-то, чего не знали прежде? Сделали маленькие запоздалые открытия о ее характере, натуре, вообще-то не поддающейся разгадке?

– Каких-то особых открытий, пожалуй, не было. Все-таки мы с мамой знакомы 37 лет. (Смеется.) В начале лета мама себя неважно почувствовала. После больницы мы решили, что лучше всего ей будет на даче. Целый день мама проводила с Катей, женщиной, помогавшей в доме. Ежедневно из Москвы приезжали дядя Боря (Борис Мессерер. – «НГ») и Аня. Мы с Володей, моим мужем, возвращались с работы часов в девять. Мама терпеливо ждала вечера. Момента, когда все соберутся на веранде за столом. В ушах звучит ее голос, то, как она церемонно произносит: «Мы будем ужинать?», «Что у нас на ужин?» На самом деле ели мы с Володей мясо, какой-нибудь салат, пили вино… А мама смотрела на нас и в лучшем случае потягивала пионерский кисель. У нее была диета.

Разумеется, ритуал соблюдался в незатянувшийся счастливый период, когда, казалось, ее здоровье идет на поправку. Мама шутила, дурачилась за столом, нежно предлагала: «Давайте дразнить Володю». Вы ведь знаете, она в значительной степени была артистом, считала, что человек – это театр для других, и теперь – два часа до отбоя в 23.00 – вдохновенно выступала со сцены, наслаждалась тем, что опять в центре внимания. Она жила в художественном мире, культурный контекст был ее реальностью, средой обитания, а мы, сидящие за столом, являлись больше людьми иной, современной стилистики. Непередаваемые мамины монологи в столь насыщенном, концентрированном виде были почти передозировкой. Даже я, о многом слышавшая прежде, была изумлена этими тоннами информации.

Последний, о ком она рассказывала за два дня до смерти, был Кирилл Ласкари, известный питерский хореограф. Я мельком обронила, что накануне виделась с его сыном, тоже Кирой. Мы дружим. Мама вдруг ожила, стала вспоминать, как Кира был маленьким, как она с дядей Борей гостила у Ласкари в Ленинграде. Этот город постоянно фигурировал в маминых разговорах. У них в Питере – уйма друзей. В одного – врача-отоларинголога Алика Левина – мы все были прямо влюблены. Такой элегантный господин с трубкой. Мама называла его «доктор ухо-горло-ноги», потому что Алик обожал мюзик-холл, и его жена Наташа в нем танцевала. А больница имени Ленина, где Алик работал, смешно именовалась «больницей имени Левина».

Вы спрашивали про открытия, которые я для себя сделала. Не знаю, как назвать эту черту… Непосредственность? Товарищеская отзывчивость? Жизнелюбие? Вроде все это для меня не являлось новостью. Но я была почти растеряна, услышав, как мама, уже совсем слабая, разговаривала по телефону с Азариком (Азарий Плисецкий – брат Майи Плисецкой и двоюродный брат Бориса Мессерера. – «НГ»). Азарик работает в школе-студии Бежара в Лозанне. Во время маминой болезни он с Михаилом Барышниковым совершал турне по Южной Америке и буквально через день звонил. Мама очень любила Азарика, его бодрые звонки с подробными отчетами о поездке просто продлевали ей жизнь. Незадолго до маминой смерти Азарик позвонил, стал описывать: он сейчас в белых штанах, сидит под пальмой, солнце бьет в глаза, они пьют кофе… И мама, которой плохо, развеселилась, радовалась, словно сама наслаждается этой экзотикой… Приехав на похороны, Азарий заметил: «Белла разрешала нам делать вид, будто она не знает…» Очевидно, так и было.

Как-то Азарик сказал маме, что Барышников передает ей привет и слова восхищения. Она так забавно отреагировала: «Удивительно, я думала, он меня не помнит». Как это ни покажется странным, на каком-то этапе она действительно стала чувствовать себя немножко забытой. Из-за проблем со зрением не писала: не умела сочинять «в уме» – творческий процесс был накрепко связан с рукой, авторучкой. Мама не жаловалась, но из обрывков фраз нельзя было не понять, что грустит по публичности, от которой прежде уставала. И серьезно размышляет о своем значении в литературе.

Еще об открытиях. Или не открытиях? Маму побаивались за ее проницательность. Считалось, что она, подобно рентгену, видит людей насквозь. У мамы существовало определение: «доброкачественный человек». «Недоброкачественных» она раскусывала, как ясновидящая. Я всегда удивлялась, что зоркость, чутье в ней непостижимым образом сочетаются с простодушием. Не подозревала только его масштабов. В последние месяцы, когда мы тесно соприкасались, мамина обезоруживающая доверчивость меня на каждом шагу прямо-таки сражала.

Обычно все зависело от ее отношения к человеку. Если она была к нему расположена, то доверяла восторженно, безгранично. Если же возникало негативное отношение (причем часто необъективное, необъяснимое), тогда – абсолютнейшая неприязнь. Она не грубила – хотя и резкость позволяла себе, сталкиваясь с негодяями. Но мама делала отчужденное, мрачное лицо, как бы выражающее: мне с вами так скучно. Слово «скучно» было определяющим в ее отношении к немалой части человечества. Это не значит, что она кого-то презирала. Просто не находила точек соприкосновения…

– Вряд ли вы робели перед мамиными знаменитыми друзьями, рядом с которыми росли. Но сама Белла Ахатовна, застенчиво (или надменно) предпочитающая «отстраненное обожание» великих – Пастернака, Ахматовой, возможно, считала, что детям полагается сидеть тихонько и впитывать. Мама поощряла ваше присутствие при разговорах завсегдатаев дома?

– Специально нас с Анькой не приглашали: давайте побудьте со взрослыми. Но и никаких «тихонько» с маминой стороны не звучало. В комнате, где мы разговариваем, устраивались огромнейшие собрания. Аксенов, Войнович, Вознесенский, Рейн, Окуджава… Дым стоял коромыслом. Мама иногда отгоняла его рукой: плохо для детей… Нас не принуждали слушать, сидеть. Когда кто-то обращал на нас внимание, хотел развлечь, поиграть, мама была довольна. Когда нам с Анькой надоедало, мы вставали и уходили гулять…

В Переделкино, как правило, приезжали по выходным и на каникулы. А жили на Черняховского. С няней, к которой относились, как к бабушке. Мама большую часть времени проводила у дяди Бори на Поварской. Ясно, мы скучали, хотелось чаще быть вместе, но так получилось. Контакт все-таки оставался постоянным. Мы подолгу застревали в знаменитой мастерской. При нас там собирались участники «Метрополя». Конечно, толком мы мало что понимали, но замечали удовольствие взрослых от работы, их подъем. Наблюдали и то, что произошло вслед за выходом журнала. Точнее, даже не наблюдали – почувствовали на себе. Люди, которые мне нравились, и их дети, с которыми была не разлей вода, исчезли, испарились. Войновича выкинули из страны, Аксенова вынудили не вернуться. Для меня происходившее стало настоящей детской травмой. Я очень дружила с Олей Войнович и Ваней – внуком Майи Аксеновой. Не забуду ощущение ужасной потерянности. Никак не вмещалось в голове: почему их нет, почему больше не приедут, почему я их никогда не увижу, почему нельзя общаться, звонить?

Каким образом нам все объясняли? Не представляю. Я чувствовала, что у мамы появился за нас с Анькой страх. Ведь уехавшим, как потом узнали, угрожали, их шантажировали: побойтесь за детей… Мама старательно ограждала нас от прямолинейных формулировок. Не хотела втягивать в ранний конфликт с социумом. Никогда не слышала от нее, например, что пионеры – г...но. Но мы отчего-то не сомневались: именно так считает. В начале 80-х предупреждающе звучало ее: «Не надо, не надо при детях». Видимо, опасалась за детскую психику, боялась раздвоенности: каково это, когда в школе об СССР говорят одно, а в реальной жизни происходит другое – из страны выталкивают замечательных людей?

– Белла Ахатовна следила за тем, как вы учитесь? Чем занимаетесь?

– Она даже изредка (смеется) подписывала мой дневник. Я его предпочитала не демонстрировать, потому что училась плохо. Зато сестра – хорошо. Мне ее в школе ставили в пример, и это страшно злило. Я росла жутко расхристанной, прогуливала занятия, не делала уроки, к школе относилась безобразно. Но мама меня не только не ругала – можно сказать, сознательно попустительствовала. Сколько раз я приезжала в выходные на дачу и оставалась до вторника. Мама писала классному руководителю записки, что я заболела. Ей хотелось, чтобы мы подольше побыли с ней, погуляли. Она нисколько не сомневалась, что такой невинной ложью нас не испортишь.

Единственный, кто в семье мог напустить строгость, – это дядя Боря. В детстве он был для нас авторитетом. Под его воздействием я посещала художественную школу, он со мной занимался, мотался на экзамены. Но я слишком ленива, чтобы монотонно работать, день за днем пачкаться в глине, краске. Меня тянуло то писать, то рисовать. Сейчас тот хороший период в моей жизни, когда могу одновременно заниматься и тем и другим. Я – арт-директор в старейшем русском рекламном агентстве «Бегемот», руковожу творческим процессом: вместе с копирайтерами и дизайнерами мы придумываем рекламу. А Анька после школы поступила в полиграфический институт – на художественное отделение. Так что мы обе отчасти пошли по стопам отчима. Дядя Боря перманентно пытался сделать нас дисциплинированными, лет с трех (спасибо ему) заставлял есть с ножом и вилкой. Он как раз внушал, чтобы мы не встревали в разговоры гостей, не перебивали взрослых, короче – вели себя вменяемо.

Как-то летом родители уехали в Ленинград. Мне было девять, сестре – четырнадцать. Нас оставили с Анель Алексеевной, мамой дяди Бори. Случилось бурное столкновение двух реальностей: отчаянно вольготной и другой – когда детей кормят по расписанию и вовремя укладывают спать. Анель Алексеевна, образцовая мать и чрезвычайно организованный человек, забила тревогу из-за того, что мы не пришли домой в девять часов. Мы не могли понять, в чем проблема. Мама очень рано объяснила нам, что нельзя совать пальцы в розетку, перебегать дорогу перед машиной и электричкой. Мы все уяснили. К чему лишний контроль? В знак протеста высыпали пачку соли в суп, который Анель Алексеевна сварила. Сейчас сознаю, что мы были жестокими детьми: Анель о нас заботилась, старалась изо всех сил. Последствий проступок не имел, хотя мама, вероятно, узнала.

Ее позиция, что нельзя мучить детей, что любое принуждение негуманно, оставалась незыблемой. В преддверии холодов мы зашли с мамой в комиссионку у метро «Аэропорт» в поисках дефицитных сапог. Высокая степень свободы привела к комичной ситуации. Я выбрала себе сапоги огромного размера. Они были изумительно красивыми. Но так велики! Мама, одевавшаяся неизменно элегантно, попыталась отговорить меня от дикой покупки, однако я настаивала, и она сдалась, не стала дожимать. (Смеется.)

Мама предоставляла нам свободу не в силу своей безалаберности или занятости – намеренно. Нам с ней крупно повезло, больше всех на свете. Она была хорошим воспитателем, направляя нас, может, и не совсем традиционными способами, но я не хотела бы оказаться на месте человека, которого воспитывали традиционно. Да, мама не интересовалась моими оценками, не помогала с уроками. Не настаивала: обязательно надо прочесть то-то и то-то… Но она дала правильное отношение к литературе. Я начала писать стихи, едва узнав буквы – в школу еще не пошла. С четвертого класса стала заниматься в литературной студии, побеждала в детских конкурсах. Происходило все как будто помимо мамы. Но кто бы сомневался: явно под ее влиянием. Мне кажется, родившись, я уже знала: литература – это здорово. В воздухе носились имена: Цветаева, Пушкин, Ахматова… Лет в десять заторопилась: надо срочно читать Гоголя, безумно интересно.

Кстати, о Гоголе. Когда мы с моей однокурсницей по Литинституту и близкой подругой Таней Семилякиной подрядились сочинять повести для девочек в издательстве «Росмэн» и взяли псевдоним Сестры Воробей, меня долго терзало: в голове вертелось – Елизавета Воробей, Елизавета Воробей… Откуда это имя? Зашла к маме, спросила ее. Мгновенная реакция! «Не Елизавета, а Елизаветъ. Ты забыла, как Собакевич хотел всучить Чичикову Елизаветъ Воробей, выдавая крепостную за мужчину?» А ведь мама перечитывала Гоголя за много лет до меня. У нее была мощная память. Не зря же свои стихи читала наизусть километрами.

А то, что можно не учить математику, практически – разрешено, тоже витало в воздухе. Непедагогично? Безответственно? Но, с другой стороны, что я от этого потеряла? Сама мама не единожды сетовала, что не может мелочь сосчитать в магазине, разобраться со сдачей. Но я-то знаю, ее мысли были заняты другим, она не хотела вникать в ерунду, сосредотачиваться на копейках. Мама была рациональным человеком, с математическим, как ни парадоксально, складом ума. Интеллект вполне позволял ей заняться высшей математикой.

При кажущейся отстраненности она была очень-очень разумна и позитивна. Некоторые знакомые предполагали, что ей будет не по душе мое решение поступать в Литинститут, из которого ее исключили за отказ вписаться в травлю Пастернака. Но мама всегда иронизировала над людьми, испытывающими на себе власть прошлого. Утверждала, что глупо жить воспоминаниями, когда можно жить сегодняшним днем. Сводить счеты с Литературным институтом, где когда-то была удушающая атмосфера или, как она говорила, «коммунистическая дурь»? Зачем?

– В общем, воспитательный процесс, пущенный или не пущенный на самотек, имел место. Чему еще вы научились у мамы?

– Я страдаю патологической аккуратностью – определенно в маму. И Анька не терпит бардака. Мама любила порядок. Идеальный порядок. На столе никогда не было завалов, вороха бумаг. Лишь лампа или свеча, ручка и стопка страниц, исписанных с одной стороны. Мама сочиняла на листах А4. Это было непременное требование к жизни. В конце 80-х, когда не только хорошая бумага – трусы и мыло пропали, друзья заказали для мамы у переплетчика большую толстую книгу в твердой обложке с пустыми страницами. В итоге ей стал пользоваться кто угодно, но не она. Сначала я сочинила свою первую сказку и нарисовала иллюстрации. Затем в тетради появилось несколько наших общих с мамой смешных стихотворений. В одну осеннюю ночь на даче мы с ней придумали историю про Пугливое Пугало. Мама рассказала ее Евгению Попову. Он решил сказку продолжить и записал в книгу. Родилась традиция: в книгу начали писать все, кто приходил в дом, – Андрей Битов, Виктор Ерофеев, еще кто-то…

Вот я размышляю: что нас трех объединяет? Мы все разные – мама, Аня, я. Однако есть семейная черта, она не... бац, генетически передана, мама нас так воспитала, что мы не способны на подлость. И я, и сестра не умеем плести интриги, кляузничать. На работе мне проще прямо врезать, чем действовать втихаря… Не было, чтобы мама, допустим, сказала: «Садитесь, девочки, я объясню вам, что такое хорошо и что такое плохо». Никогда – в назидательной форме, никогда – нотации, но все, что она произносила, было про это: человек обязан быть честным, великодушным; жадность, трусость, тщеславие отвратительны. Под «доброкачественностью» подразумевались открытость, неспособность на предательство, умение сострадать. То есть она нас конкретно воспитывала. В том числе упоминая о ситуациях и собственных поступках, когда проявляла эти черты.

Что еще мы точно взяли от мамы, так это хорошее отношение к собакам. Давным-давно зимой на даче она ежедневно или через день варила огромную лохань, кидая туда все, что имелось под рукой: кости, хлеб, крупу. Гигантский чан водружался на санки, она их тащила, а мы, маленькие, с мисками плелись следом в мороз с улицы Довженко на улицу Ленина, где обретались бездомные собаки. Аня восприняла невербализованный мамин наказ как призыв к действию: иди и спасай! У нее свои две собаки, при этом каких-то чужих везет в ветлечебницу, пристраивает по знакомым. Я тоже жалею животных, но сейчас у меня только кошка. Во время маминой болезни ее прозвали (маму это потешало) «маменькина кошка» за то, что ластилась, подлизывалась к ней и чуть что бегала жаловаться.

Испытывая слабость, мама не отпускала от себя старого игрушечного мишку. Сколько себя знаю, он существовал. Ребенком мама с ним играла, даже взяла в эвакуацию и привезла назад. Когда мы появились, мишка достался нам. Увидев его на даче, мама обрадовалась, стала ощупывать. Он вполне сохранный, только внутри все шуршит. Мама то и дело ласково гладила стеклянные пуговки и своим непередаваемым голосом произносила: «Ох, как я помню эти глазки!»

– Вам доводилось видеть, как Белла Ахатовна пишет?

– Мама не писала, находясь в одной комнате с нами. Это было бы неестественно. Но один-единственный раз так вышло. Мы вдвоем больше месяца отдыхали в Ольгине под Ленинградом. В мотеле не оказалось других номеров, нам дали двухместный. Тогда-то я видела: мама садилась вечером за стол и всю ночь работала. Я засыпала – она пишет, просыпалась – тоже пишет… Однако я меньше всего заморачивалась тем, что являюсь свидетелем таинства. Мне было 11, при мотеле держали конюшню, и лошади – это все, что в то лето меня интересовало.

– Белла Ахатовна отличалась беззаботностью в финансовых вопросах, сорила гонорарами, когда они появлялись. Конечно, в периоды безденежья ее выручал «дивный выбор всевышних щедрот: ямб, хорей, амфибрахий, анапест и дактиль». Но хватало ли этого набора на прозаический суп?

– У мамы, правда, бывали плохие времена: ей мешали работать, не давали печататься. Она сталкивалась с большими финансовыми трудностями. Однако нам с сестрой скорее надеть было нечего – мы быстро росли. Холодильник же никогда не пустовал. Тут мама как-то исхитрялась обеспечить нам сытое детство… А в целом бытовую неприспособленность она в себе даже культивировала. Такое требование к ней предъявлял талант. При первой возможности мама освобождала себя от решения материальных проблем, расчищая территорию для интенсивной внутренней жизни. Отказывалась от обременительной «опции».

– На Востоке есть пословица: «Даже черная ворона говорит вороненку: «Беленький ты мой». У вас в семье – наоборот. Сознавая свою непохожесть, Белла Ахатовна ассоциировала себя с белой вороной и горевала, что дети – в нее. «Непоправима и невероятна/ в их лицах мета нашего единства». Вы тоже думаете, что в маму «другие», и это трудно, с этим приходится жить?

– Тот факт, что в детстве я отчаянно пыталась доказать: ничем не отличаюсь от ровесников, есть – отчасти – утвердительный ответ. Довольно долго власть относилась к маме чуть ли не как к врагу народа. Нас в это не посвящали, но мы не были слепыми. Улавливали мамину странность, отстраненность, неприспособленность, знали, что она с определенной долей трагизма проецирует это на нас. Такая почва не могла быть неблагодатной для комплексов. Тупость: из-за них я даже стеснялась оглушительной маминой славы, громкой фамилии. Вопрос «А правда, что твоя мама Белла Ахмадулина?» меня напрягал. Маме принадлежат строчки: «Не поддается счету тот, кто – один». Она посвятила их Павлу Антокольскому, но это, безусловно, и о себе. Однако бесценность единичности понимаешь взрослея. Подростком же так хочется быть как все. Пойдя в школу, я завидовала другим детям: они такие простые, клевые, не захотят со мной дружить. Но они все захотели. Наше несходство, видимо, замечали только мы.

Все это в прошлом. Если человек вовремя не избавляется от детской (завышенной или заниженной) самооценки, он не может повзрослеть. Мы же взрослели быстро. Общеизвестно: все гении – дети. А раз ваша мама – ребенок, вы становитесь его родителями, которые не имеют права быть «другими». Они должны прочно стоять на ногах. Наверное, когда-то мы тоже были неприспособленными, пропускали лезущих без очереди, не могли за себя постоять. Но жизнь предъявила к нам свои требования, и сейчас, я думаю, мы не теряемся перед вызовами. Мы земные. При этом – умные, клевые, возможно, талантливые… Но мы не мама. У нас нет такого ошеломляющего дара, как у нее. Она человек абсолютно другого порядка. Гений. И было бы нелепым, не обладая маминым даром, быть «другими».

– Знаменитое «Всё более я пред людьми безгрешна,/ всё более я пред детьми виновна», написанное, когда вы были совсем маленькими, Белла Ахатовна как-то объясняла вам, повзрослевшим?

– Мама в разной форме давала нам понять, что ощущает себя виноватой. Она то горестно, то шутливо вздыхала: «Бедные, бедные дети!» (Смеется.) Это случалось и когда мы стали большими, самостоятельными… Где-то глубоко в ней жила установка, что материнство важнее всего на свете. А так как дар ненасытно требовал ее безраздельно, велел не отвлекаться, она корила себя за то, что обделяет нас вниманием.

Я не считаю мамино чувство вины оправданным. К ней нельзя подходить с общепринятыми мерками, как если бы была учительницей или бухгалтером. Насколько могла, мама вникала в нашу жизнь, следила за успехами. Ее восхищало, что я тяжело и много работаю. Когда, не выдержав марафона в издательстве «Росмэн», я сошла с дистанции, она стала робко надеяться, что займусь серьезной поэзией. Спрашивала: «Но ты пишешь? Пишешь?» Тут надо еще понимать подтекст. Писать – для мамы было высшим благом, все равно что для гурмана вкусно поесть, выпить отличного вина. Ее «ты пишешь?» равнозначно беспокойству обычной матери: «Ты сыта? Ты поела?» Однако и здесь мама не проявляла «опеки жгучей». Кротко – возвращаясь к началу разговора – надеялась, что у меня такая же потребность писать, как у нее. Но я сейчас почти не пишу стихов. Все разбираюсь в себе. (Смеется.) Принялась за прозу.

Была ли между нами доверительность, какая нередко возникает между мамой и девочками? Нет. Мы с Анькой ограждали ее от ненужных подробностей, не грузили своими проблемами. Безусловно, пока мама была относительно здоровой, мы не являли собой слишком уж трепетных, заботливых детей. Но мы всегда ее берегли. Так в семье было принято. Впрочем, мама видела насквозь... В разгар последнего экономического кризиса рекламная индустрия здорово пострадала. Для работающих в ней наступил непростой период. И тут мамин звонок: «У тебя нет денег, я знаю». – «Что ты? Есть. У меня все замечательно». – «Не надо обманывать. Приезжай и возьми». Как она учуяла? Явно же не ориентировалась в том, что рекламный бизнес едва не накрылся медным тазом…

– Почему-то кажется, что сколько бы ни было разных нюансов в вашей жизни, одно стихотворение «Ожидание елки» с его покоряюще-нежным рефреном «сестра и сестра», «дочери Елизавета и Анна» способно затопить любовью все невольные лакуны, возникавшие в отношениях с мамой. И вы не перестаете это ощущать. Верно?

– Да. И пусть все завидуют, что мама написала нам такое стихотворение. Это не только стихотворение – миг торжества. Мама признавалась нам в любви по-своему. Подтрунивая над американцами с их неизменным в фильмах: «Я тебя люблю». – «И я тебя люблю». Произносила: «Не хочу выглядеть глупо, как они, но все-таки я вас очень люблю».

Она умела устраивать праздники. На Новый год мы приезжали на дачу. В большую комнату вносили великолепную ель, ставили в углу. Это было обязательное событие – до тех пор, пока под окном не посадили маленькую елочку. Ее маме подарил рабочий Женя, который в наше отсутствие следил за домом, газовым котлом. Сначала мама с земли надевала на елку наконечник, позже становилась на табуретку, мы забирались на стулья. Через форточку протягивался провод с лампочками. У нас всегда были валенки, много пар. Мы в них влезали и, проваливаясь в сугробы, тянули к елке провод. Старались вовсю. Хотя какие мы были специалисты по электричеству. Учитывая, что мы – дети, а мама – поэт.

В последнее время она не встречала с нами Новый год. Стала все реже бывать в Переделкине. Мы без мамы наряжали елку. Видите, какая вымахала? Шары можно повесить только на нижние ветки. В этом году впервые после долгого перерыва поставили елку в комнате. В память о маме. У нас на участке росли две ели, мешая друг другу. Одна была ущемлена. Меня осенило: все равно погибать, так пусть умрет красиво. Мы ее аккуратно спилили, занесли в дом, украсили игрушками, цветными лампочками. У меня было такое чувство, что мама где-то рядом. Потому что, кроме нее, мне никто в жизни не наряжал живую елку.

Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости , не могут оставлять комментарии к данной публикации.

ОНА ПРЕЗИРАЛА СОВЕТСКИЙ ЯЗЫК

В поэзии Белла не была бунтаркой. Она охотно признавала верховную роль своих учителей. Этот иконостас - Цветаева , Ахматова , Пастернак и Мандельштам - был ее алтарь, она и в стихах писала, что все они сказали, дальше уж не о чем. Мне кажется, надо, наоборот, злобно бунтовать, с молодости рвать бумагу, а не склеивать страницы. У Ахмадулиной это не случилось - но случилось многое другое.

Новшество Беллы было в том, что она презирала советский язык и ввела туда архаику, галантные изысканные выражения, она развернула поэзию лицом к личности, к частной жизни. Ее трудно ставить в ряд с Хлебниковым , Маяковским или Бродским . Хотя Бродский галантно назвал ее лучшей - но, очевидно, после себя...

И, конечно, ее страсть к дружбе. Ее поэзия - это поэзия дружбы. Отсюда пушкинские интонации. Однажды, когда ей надоело, она назвала это - «бесполое чудище дружба». Это очень точно.

ДВЕ МАСКИ - БЕЛЛА И ВЫСОЦКИЙ

Она скорее сопоставима с Высоцким , они два параллельных явления. Высоцкий состоял из гитары, из хрипа, из стихов, из богемы - пьянство и жизнь на разрыв. Ахмадулина тоже состояла из разных частей.

Если у Высоцкого хрип, то у Ахмадулиной серебряный родниковый голос. Сильный и завораживающий. Этот ее поднятый подбородок, челка. Но главное, что их объединяло, - это поэтическая маска. А с маской шутки плохи. Белла была скрытной. Маска делает человека неприступным, создает мифы, но мешает чувствовать самого себя.

Большой поэт или кошек боится, или Бога, или смерти. В ее стихах есть много неосторожных суждений о существовании Всевышнего. Но это для 60-х годов было харизматично. У Володи тоже была своя маска. Но она срывалась иногда сильно... Я считаю, что эти два образа - Беллы и Володи - памятник своему времени.

Бесовский ум

Ахмадулина чертовски, бесовски умна. И одиночества в ней много накопилось, именно по причине ума. Еще Белла абсолютно многожильная. Все татаро-монгольское иго в ней соединилось в смысле энергии. Она писала и ночью, и выпив. Была и королева богемы, и королева морального суда - это парадоксально, но так.

И еще Белла хорошо себе представляла, кто есть кто. Тогда в Москве было только два места, куда стремились высокие гости, - это в Кремль и на чердак Мессерера и Ахмадулиной. И там, на чердаке, каждому выдавали такие шуточные «погоны». Приезжал Антониони , так он был маршалом. Бродский - тоже маршалом. И я там потихоньку рос в чинах...

Без нее шестидесятники были бы тощее, костистее. Она была мягкой тканью, плотью женской.

В ней было все - секс и харизма...

Я в нее влюбился классе в девятом, лет в 15. Ходил на ее вечера в зале Чайковского. И страдал от мысли, что вот женщина, живущая праздничной, карнавальной жизнью, а я такой старый московский школьник. Но в конце концов именно она меня смутила и даже чем-то совратила - еще до знакомства.

А познакомились мы бурно в 1978 году, когда делали «МетрОполь». Она была смелой , в расцвете красоты и очень соблазнительная, неотразимая. Я был ее верным рыцарем, служил чувством. В нее влюблялись не только школьники, но и генералы КГБ , Сахаров, и, я уверен, Брежнев взял бы охотно автограф. В ней все было - и секс, и пьянство, и харизма, и высокий подбородок.

Мессерер - свет жизни

Боря ее спаситель, ее муза. Они - любопытное сочетание. Там каждый - Мастер и Маргарита друг перед другом. Боря всегда ее одевал в лучшее, и это было всегда черно-белое. Он продлил ее существование и извлек из нее много стихов, которые бы так и остались прахом. Сейчас заботится бесконечно о ее архиве. И он убит горем. Это любовь до гроба.

В молодости она умела сильно гулять… но это с чужих слов, я ее знаю уже другой, устойчивой. Но понятна и ее дружба с моим однофамильцем Веничкой Ерофеевым , который тоже был такой синтетической фигурой. Его «Москва - Петушки» сильно сопряжены с пьянством, с резкими оценками происходящего вокруг. В этом они соединились.

Кругом «сто первый километр»

В Белле произошла какая-то эволюция, когда она оглянулась и поняла, что вокруг нее один «сто первый километр». И как-то замолчала. И в этом молчании была ее сила. Она просто не стала врать.

Скорее время немножко клянчило у нее право на существование, чем наоборот.

Младшая дочь Ахмадулиной Елизавета КУЛИЕВА: «Мама всегда оставалась ребенком - потому и выглядела молодо»

Владимир Познер в своей книге пишет об отношении к поэзии Ахмадулиной, Вознесенского в 60-е годы - мол, шли не за стихами, за духовной свободой. Сравнивал отношение к ним и к Высоцкому. Отмерив, кстати, Ахмадулиной вечность, а Высоцкому - день сегодняшний.

Мама считала Высоцкого гением. Они дружили. Однажды Высоцкий приехал к нам домой на «Аэропорт» - мне было лет пять, а Ане, моей сестре, десять. И вдруг мама сказала: «Сейчас приедет Владимир Высоцкий». Мы не знали, кто это, но по интонации поняли, что какой-то замечательный человек. Он приехал и подарил нам пластинку «Алиса в cтране чудес». Мы всегда гордились надписью на пластинке: «Ане и Лизе от Владимира Высоцкого».

- Правда, что поэзия рождается от жгучей боли или любви?

Я точно знаю, что причиняло маме боль, она всегда сочувствовала людям, вынужденным непосильным трудом зарабатывать себе на жизнь. И еще у мамы разрывалось сердце, когда она видела бездомных животных. И когда сталкивалась с жестокостью.

Я зарабатываю на жизнь рекламой. Мама с детства втолковывала нам с сестрой, как важно ни от кого не зависеть. И моя самостоятельность была предметом ее гордости. В рекламе как раз нет ничего предосудительного: это лучшее из всего, что показывают по телевизору.

- Как она переносила старение - это же тяжело для такой красавицы...

В душе мама была ребенком и поэтому всегда выглядела молодо. И возраста она не боялась: уродливая старость и ностальгия по утраченной молодости - удел глупых людей. Мама была умна и выглядела прекрасно. Ее угнетало другое: в последние годы из-за слепоты она не могла читать и писать. Думаю, она просто решила не жить, потому что не могла прозябать в праздности. Ее болезнь и внезапный уход я объясняю себе именно так.

- Говорят, Ахмадулина относилась к деньгам свысока?

Да, денег иногда не хватало: в начале 80-х маму запрещали, не издавали книги. Одно время наша няня, вместо того чтобы получать от мамы зарплату, подрабатывала у соседей - чтобы мы с Аней хорошо питались. Вот такие раньше встречались люди.

- Как вы отмечали дни рождения, что дарили?

Мама превращала день рождения в незабываемый праздник. Пока я спала, груды подарков закладывались под подушку или, когда просыпалась, в комнату въезжал велосипед. И всегда был огромный детский стол на террасе. И вместе с подарками мама дарила мне стихотворение.

Вообще мама умела радоваться и радовать других. Ее трагический образ - это скорее та Белла Ахмадулина, которую создала публика. Она очень любила жизнь. Ее ранние тексты полны этим восторгом перед жизнью, любовью ко всему сущему. Я именно это больше всего в ней люблю. И именно по такой маме я больше всего тоскую.

Детство и семья Беллы Ахмадулиной

Родной город Ахмадулиной – Москва. Она родилась и жила на Варварке. Её отец занимал пост большого таможенного начальника, мама же работала переводчиком и майором КГБ. У девочки было экзотическое сочетание крови, так как в мамином роду были итальянцы, а в папином татары. В большей мере, из-за занятости родителей, Беллу воспитывала бабушка. Именно она и привила внучке любовь к животным, которую та пронесла через всю жизнь.

Когда началась война, отец был тут же призван. Белла вместе с бабушкой отправилась в эвакуацию. Сначала они поехали в Самару, потом в Уфу и далее в Казань. Там жила вторая бабушка по линии отца, но для девочки она была совсем чужой и незнакомой. В этом городе Белла серьёзно заболела.

Неизвестно выжила бы она или нет, ели бы не приезд в Казань матери. Это было в 1944 году. Так закончилась эвакуация. Оказавшись дома, Белла пошла в школу. Бабушка привила внучке любовь к чтению. Она читала Пушкина и Гоголя и в младших классах писала абсолютно без ошибок. Надо сказать, что в школу Ахмадулина всегда ходила с большой неохотой, часто пропускала занятия. По её воспоминаниям, за годы войны она привыкла к одиночеству, и школа ей казалась странным местом. Только спустя четыре года девочка начала привыкать.

Первые стихи Беллы Ахмадулиной

Будучи школьницей, Белла стала посещать Дом пионеров, где был организован литературный кружок. Первым журналом, в котором были опубликованы стихи юной поэтессы, оказался журнал «Октябрь». Это произошло в 1955 году. Эти первые стихи были по-детски целомудренными и трогательными. На её произведения тут же обратил внимание Евгений Евтушенко , он был удивлён необычными рифмами и каким-то уже своим стилем написания.

Белла в то время посещала занятия в Литобъединении, планируя после школы стать студенткой Литературного института. Родители мечтали, что дочь поступит в МГУ на журфак. Белла сделала попытку, но провалила экзамены. Девушка устроилась в газету «Метростроевец», там она писала статьи и свои стихи. Через год Ахмадулина стала студенткой, поступив в Литературный институт. После того, как Пастернак был отмечен присуждением Нобелевской премии, его объявили предателем. Белла отказалась подписать письмо-обвинение. Это и стало действительной причиной того, что студентка оказалась исключённой из института. Случилось это в 1959 году.

Начало литературной карьеры Беллы Ахмадулиной

Поэтессе удалось устроиться в «Литературную газету» в должности внештатного корреспондента в Иркутске. Находясь в Сибири, она написала рассказ и назвала его «На сибирских дорогах». Его напечатали в «Литературной газете», одновременно вышло несколько её стихов. Она писала об удивительном крае и необыкновенных людях, которые там жили. Вскоре главный редактор газеты поспособствовал тому, чтобы талантливую девушку восстановили в институте. В 1960 она окончила его, при этом получила красный диплом.

Белла Ахмадулина - стихи

Прошло совсем немного времени, и был издан сборник стихов под названием «Струна». После того, как она выступила в Политехническом музее столицы вместе с Евтушенко, Вознесенским и Рождественским, к ней пришла самая настоящая популярность. Артистизм и проникновенная интонация определяли её манеру. Как говорила поэтесса, такие выступления давались ей тяжело, несмотря на кажущуюся лёгкость.

Стихи Беллы Ахмадулиной, сборники

В своём первом сборнике Ахмадулина словно искала собственные темы. В 1969 году появился сборник «Уроки музыки», через шесть лет сборник «Стихи», а в 1977 году – «Метель» и «Свеча». Периодическая печать наперебой публиковала стихи Беллы.

Её стиль сформировался окончательно уже к середине шестидесятых годов. Необычным было то, что в современной советской поэзии она была первой, заговорившей высоким поэтическим слогом. В её произведениях присутствовала и стилизация «старинного» слога, и изысканность, и метафоричность, и возвышенность.

Белла Ахмадулина. Вот так разбивали сердца

Критики к творчеству Ахмадулиной относились по-разному. Были те, кто упрекал её в камерности и манерности, некоторые относились снисходительно и благосклонно.

Поэтесса снялась в двух кинокартинах. В «Живёт такой парень» её можно видеть в роли журналистки. В этом фильме также играл Леонид Куравлев . Также она приняла участие в съёмках кинофильма «Спорт, спорт, спорт».

Личная жизнь Беллы Ахмадулиной

Первый муж поэтессы – Евгений Евтушенко. Они познакомились в институте. Евтушенко вспоминал, что супругами они нередко ссорились, но так же быстро мирились. Вместе пара пробыла только три года. Второй её муж – Юрий Нагибин (писатель). Они прожили вместе восемь лет. После разрыва Белла приняла в семью детдомовскую девочку Анну, которой, в надежде вернуть мужа, дала фамилию Нагибина и отчество Юрьевна. Далее последовал непродолжительный гражданский брак с Эльдаром Кулиевым. У них родилась общая дочь Елизавета.

Через год после рождения дочери Ахмадулина вышла замуж за Бориса Мессерера. С этим человеком она прожила более тридцати лет.

Поэтический концерт Беллы Ахмадулиной (2001 год)

Смерть Беллы Ахмадулиной

Последние годы Ахмадулина провела в Переделкино, где жила вместе с мужем. Она сильно болела и почти не писала. Осенью 2010-го года её госпитализировали и срочно сделали операцию.

Несмотря на то, что операция прошла хорошо и поэтесса довольно быстро пошла на поправку, спустя лишь четыре дня после выписки она скончалась. Похороны прошли без пафоса. Присутствовали только близкие родственники и друзья.

…Будучи в гостях у Кашифа Эльгарова, живой легенды нашей литературы, рассматривая многочисленные фотографии, на которых аксакал запечатлен на протяжении более шести десятилетий, обратил внимание на три практически одинаковых снимка, сделанных осенью 1956 года на Красной площади столицы. На них Кашиф, студент Литературного института, запечатлен со своим преподавателем поэтом-песенником Александром Коваленковыми, автором популярных в те годы строк «Солнце скрылось за горою, / Затуманились речные перекаты, / А дорогою степною / Шли с войны домой советские солдаты», его супругой Елизаветой и однокурсниками - Стасом Валисом, никакой информации о котором я даже во все знающем Интернете не обнаружил и Беллой Ахмадулиной (1937-2010), имя которой говорит само за себя.

Вместе с этими фотографиями лежала еще одна, сделанная в тот же самый год, но не в столице, а в Нальчике. На ней рядом с Кашифом (со стопкой книг в руках) двое молодых парней. Это братья Муллаевы - Зубер и Борис. Последний более известен как Барасби, в фильмографии которого картины «Лавина с гор», «Герой нашего времени», «Всадник с молнией в руке», «Табор уходит в небо», «Буйный Терек», «Вершины не спят», «Раненые камни», «Расстанемся - пока хорошие», «Дорога на край жизни» и целый ряд других.

А мальчик кто? - скорее из-за любопытства, чем какого-то интереса спросил я.
- Это Эльдар Кулиев,- ответил Кашиф.
И случайным образом оказавшиеся рядом фотографии сложились в мозаику человеческой судьбы.
В Википедии о личной жизни Беллы Ахмадулиной сообщается так: «С 1955 по 1958 Ахмадулина была первой женой Евгения Евтушенко. С 1959 по 1 ноября 1968 года - пятой женой Юрия Нагибина. Этот брак разрушился, по свидетельствам самого Нагибина в его опубликованном «Дневнике» и беллетризованных мемуаров Василия Аксёнова «Таинственная страсть», из-за смелых …экспериментов поэтессы. В 1968 году, разводясь с Нагибиным, Ахмадулина взяла на воспитание приёмную дочь Анну. От сына балкарского классика Кайсына Кулиева - Эльдара Кулиева (1951-2017) в 1973 году Ахмадулина родила дочь Елизавету. В 1974 году вышла замуж в четвёртый и последний раз - за театрального художника Бориса Мессерера… Первая дочь, Анна, окончила Полиграфический институт, оформляет книги в качестве иллюстратора. Дочь Елизавета, как и её мать, окончила Литературный институт».
На сайте http://sobesednik.ru размещено интервью с Аллой Григорьевной Нагибиной, вдовой знаменитого писателя Юрия Нагибина. Оно полно самых пикантных подробностей, которые мы опустим, а воспроизведем только главное: «В 1967 году в компании тех, кого мы сейчас называем «шестидесятниками», кипели страсти. Юрий Нагибин выставил на улицу свою жену, Беллу Ахмадулину, твердо заявив: «Жить с тобой я больше не буду!» - Белла не хотела уходить от Юрия. За восемь лет совместной жизни они часто расставались, один раз перерыв в отношениях достиг года. Поэтому все считали: побесятся-побесятся и помирятся. Но Нагибин сказал: «Всё!»
…Почему Нагибин был непреклонен, становится понятно, если прочесть сцену из романа Василия Аксенова «Таинственная страсть». В ней он описал расставание Юрия Нагибина и Беллы Ахмадулиной, в романе он ее называет Аххо или Нэллой: «Он открыл своим ключом дверь, шагнул внутрь и тут же вылетел обратно на лестничную клетку… Чрезмерные духи, чрезмерный кофе, чрезмерный никотин, чрезмерный коньяк… Он достиг гостиной и игриво позвал: «Аххо!» Ответом было молчание, слегка нарушаемое волнующим женским храпцом. Он шагнул в спальню и остолбенел…»
Алла Нагибина продолжает: «Брак с сыном балкарского классика Кайсына Кулиева, Эльдаром, самый загадочный в биографии Ахмадулиной. Откуда взялся этот человек, никто в компании Беллы не понимал. Например, Нагибин пишет, что познакомился с ним в ресторане, где …заступился за молодого человека. Эльдар был на 17 лет младше Беллы, но они подружились. Может, поэтому, оформив официальный развод с Ахмадулиной, Нагибин смягчился к ней и купил им с мужем квартиру. - Они жили в том же доме, на улице Черняховского, что и мы с Юрием.
…Белла с ним прожила недолго».
Но вовсе не подробности личной жизни Беллы Ахмадулиной и Эльдара Кулиева, которые, к сожалению, доступны каждому в Интернете, подтолкнули обратиться к этой истории, а та взаимосвязь случайных, на первый взгляд, эпизодов, которые легли в ее основу.
…Буквально через пару дней после встречи с Кашифом, стало известно о смерти 14 января этого года Эльдара Кулиева. В некрологе, который поместили республиканские газеты, говорилось о том, что сын Кайсына «на киностудии имени Довженко снял трехсерийный телевизионный фильм по своему сценарию «Раненые камни»; его повесть «Прощальный взгляд» «получила признание в литературной и читательской среде».
В тот же день в издательство зашел бывший нальчанин Сергей Касьянов, ныне проживающий в Москве и работающий концертным директором. Сергей в эстрадных кругах человек весьма известный. То, чем он занимается и кем является, раскрывает информация, размещенная на сайте «Центр возрождения оперетты»: «Этот человек 20 лет сопровождал в творческом пути Аллу Баянову, помогая ей в организации концертов и творческих встреч. С его помощью собирал полные залы Владимир Зельдин, Людмила Лядова, Римма Маркова и многие другие кумиры советской эпохи, которым было нелегко приспособиться к рыночным реалиям изменившейся страны. У него получалось напоминать о по-прежнему талантливых "старичках" широкой публике.
Сергей отвечает за организационную работу с творческими коллективами, в том числе за гастроли по стране».
С Сергеем мы давно знакомы, он принимал участие в ряде наших экспедиций по республике и приезжая в Нальчик обязательно дает о себе знать. В этот свой приход он и увидел лежащие на столе и подготовленные к сканированию фотографии, взятые у Кашифа Эльгарова. Вгляделся и вопросительно произнес: «Белла Ахмадулина?». А, получив утвердительный ответ, продолжил: «Удивительно, но мы только что вспоминали ее. Дело в том, что я привез из Москвы икону Беллы, которую ей передал Володя Мокаев, но случилось так, что она не смогла ее забрать. И икона снова вернулась к Володе».

Но чтобы читателю все стало ясно в этой истории, ее надо рассказать сначала.
А дело было так. В 1970 году Эльдар и Белла приехали в Нальчик. Вначале они жили в квартире Кайсына, но потом Ахмадулина (в силу известных причин) переехала в гостиницу «Россия»; номер их был на последнем этаже. Жизнь вели молодые разгульную, а она требовала денег. В один из дней Эльдар позвонил Володе Мокаеву, ныне известному художнику, поэту, музыканту, музейному работнику, одним словом, человеку всесторонне развитому и творчески состоявшемуся. Володя и Эльдар были знакомы с детских лет, так как проживали в соседних домах по проспекту Ленина. На просьбу выручить финансово, Мокаев откликнулся - пришел в гостиницу «Россия», отдав последний трояк. По тем временам сумма весьма солидная. Володя вспоминает, как Белла, стоя на балконе, смотрела на горы, читала стихи, закончив их словами: «Их видели Пушкин, Лермонтов, а теперь и я».
Это была не единственная их встреча. К сожалению, веселая жизнь продолжалась и на ее обеспечение пошла икона, которую Ахмадулина привезла с собой. Володю попросили продать ее. Но покупателя на эту необычную вещь не нашлось и так получилось, что она была оставлена Мокаеву в счет полученных от него сумм.
Икона эта необычная - с русского Севера, их так и называют «Северные письма». Северорусская иконопись отличается простотой образов, яркостью и чистотой красок. На ахмадулинской изображен Нил Столобенский (конец XV века - 1555), основавший Нило-Столобенскую пустынь и причисленный к лику святых как преподобный. Аскетизм Нила доходил до того, что он даже отказывался спать лежа и дабы не принимать горизонтальное положение, вбил в стену кельи колья; опираясь на них, и отдыхал. Отчего его и прозвали столпником. Колышки эти имеются и на иконе.
Короче говоря, икона осталась в коллекции Владимира Мокаева. В последующие годы Белла неоднократно приезжала в Кабардино-Балкарию, они виделись. Одно время даже шел разговор об издании его книги, которую Ахмадулина обещала пристроить в одно из зарубежных издательств. Но до этого дело так и не дошло.
А потом случилось вот что. Как рассказывает Володя, в одну из ночей 2010 года во сне он услышал голос, велевший ему вернуть икону Ахмадулиной. Мокаев рассказал об этом своей супруге, и они оба решили, что такой сон вероятнее всего предвещает скорый уход.
О том, как именно передать икону, Володе даже не пришлось задумываться. В тот же день на выставке в республиканском музее изобразительных искусств в Нальчике. где Мокаев работает главным хранителем, он познакомился с молодым человеком, представившимся Сергеем Касьяновым. В разговоре выяснилось, что концертный директор сейчас занимается организацией творческого вечера Беллы Ахмадулиной. Сергей согласился передать икону.
Но этого так и не произошло. 10 ноября 2010 года завершилась жизнь одной из гениальнейших поэтесс нашей страны. Икона Нила Столпника к ней так и не вернулась. Уже после смерти Беллы Касьянов позвонил Мокаеву и спросил, как поступить дальше. Володя попросил передать икону дочери Беллы, но та отказалась ее брать, сказав, что мама ей об этом ничего не говорила.
Нил Столпник вернулся в наш город...
…Володя принес икону в издательство. Я держал в руках эту небольшую, почерневшую от времени доску и пытался понять, что стоит за этим круговоротом событий: из Москвы в Нальчик, потом в Москву и снова в Нальчик; кем была эта святыня для той, кому она принадлежала, почему ушла из ее рук да так и не вернулась, хотя как будто обстоятельства способствовали этому.
Нил Столпник мог бы ответить на волнующие меня вопросы, но он молчал: иконы не говорят, они только смотрят…
Вскоре после смерти Беллы Ахмадулиной на сайте «Собеседник.ру» было опубликовано интервью с ее дочерью - Елизаветой Кулиевой. Вот несколько фрагментов из него:
«…Маму побаивались за ее проницательность. Считалось, что она, подобно рентгену, видит людей насквозь. У мамы существовало определение: «доброкачественный человек».
«Недоброкачественных» она раскусывала, как ясновидящая. Я всегда удивлялась, что зоркость, чутье в ней непостижимым образом сочетаются с простодушием. Не подозревала только его масштабов. В последние месяцы, когда мы тесно соприкасались, мамина обезоруживающая доверчивость меня на каждом шагу прямо-таки сражала.
Обычно все зависело от ее отношения к человеку. Если она была к нему расположена, то доверяла восторженно, безгранично. Если же возникало негативное отношение (причем часто необъективное, необъяснимое), тогда - абсолютнейшая неприязнь. Она не грубила - хотя и резкость позволяла себе, сталкиваясь с негодяями. Но мама делала отчужденное, мрачное лицо, как бы выражающее: мне с вами так скучно. Слово «скучно» было определяющим в ее отношении к немалой части человечества. Это не значит, что она кого-то презирала. Просто не находила точек соприкосновения…
…Вот я размышляю: что нас трех объединяет? Мы все разные - мама, Аня, я. Однако есть семейная черта, она не... бац, генетически передана, мама нас так воспитала, что мы не способны на подлость. И я, и сестра не умеем плести интриги, кляузничать. На работе мне проще прямо врезать, чем действовать втихаря… Не было, чтобы мама, допустим, сказала: «Садитесь, девочки, я объясню вам, что такое хорошо и что такое плохо». Никогда - в назидательной форме, никогда - нотации, но все, что она произносила, было про это: человек обязан быть честным, великодушным; жадность, трусость, тщеславие отвратительны. Под «доброкачественностью» подразумевались открытость, неспособность на предательство, умение сострадать. То есть она нас конкретно воспитывала. В том числе упоминая о ситуациях и собственных поступках, когда проявляла эти черты.
…Прошло всего несколько месяцев, как мамы не стало, и сейчас мы просто ощущаем на месте сердца зияющую дыру. Мне кажется, минует еще полгода-год и я пойму: мама во всем, что в мире, вокруг. Почувствую ее перетекание в меня, в Аньку, в каждую окружающую вещь… Так будет. Пока же ее физическое отсутствие - провал, огромная пустота. А то, что мама - большой поэт, так мы с детства хорошо научились отделять одно от другого. Я и Аня чувствуем себя не детьми великого поэта, а детьми своей мамы. И при этом знаем, что она - великий поэт. Для нас это совершенно не сплетено».
…Белла Ахмадулина ушла. Ушла навсегда. Но остались, и остались навсегда, ее стихи, ее неповторимый голос. И икона, помнящая тепло ее рук.